Жан-Клод Дюниак - В садах Медичи
День поминовения усопших он целиком провёл с ней. Её воспоминания о предыдущем дне были ещё почти невредимы, и она немного подвинулась, чтобы дать ему место. Книги при ней на сей раз не было. Может, она её забыла. Он постарался увидеть в этом хороший знак.
Утро прошло как во сне. Они говорили о том и об этом, но главным образом всё же о прошлом. Наконец-то он нашёл время обо всём ей рассказать: об их связи, об их расставании, о длинных, нежных, порой прерываемых ссорами отрезках времени, которые походили на мягкие песчаные наносы между грубых скалистых утёсов. Она не знала, верить ему или нет, но каждое его слово звучало в её ушах воспоминанием о давно забытой мелодии. История была так хороша, что вполне могла оказаться правдивой.
В полдень он предложил ей устроить пикник. Он развернул свои припасы: салат, ветчину и хлеб с оливками. У подножия пинии они расстелили покрывало и положили бутылку охлаждаться в каменную раковину фонтана.
Перелётные птицы тянулись над их головами к югу, и ветер кружил в танце вялые листья. Минуты текли безмятежно, как будто операция торговцев памятью оставила в реальности дыру, через которую изливались волны бесконечного настоящего.
После еды они растянулись на траве, и он рассказал ей о Венеции. О прославленной Венеции, свободной от всяких изъянов, которые могли бы омрачить отражение в его памяти. В её обществе он переживал, таким образом, приключение, которое было не менее богато, чем оригинал, и весь ход приключения он мог контролировать до благополучного конца. Сам того не замечая, он при этом формировал ландшафты их совместной жизни по примеру окружающих садов.
— Мы познакомились во время карнавала. Знаешь, в это время года город поднимается из воды и возвращается на некоторое время к своему былому великолепию. Временные дамбы отделяют внутренние лагуны от моря. Насосы затягивают мутную воду в свои жадные пасти и дают возможность потерянным дворцам подняться на поверхность.
Вспомни. Мы жили в одном из тех плавучих отелей-гондол длиной в несколько сот метров, которые механические гондольеры медленно перемещали вперёд. Спокойно и равномерно они орудовали веслом размерами с портал. Мы пересекали лагуны медленно, убаюканные песнями из динамиков, скрытых в торсах гондольеров, и плеском вязкой, илистой воды.
Иногда встречались две гондолы. Тогда гондольеры приветствовали друг друга, как голенастые птицы с чёрными телами, как украшенные лентами цапли, и это выглядело словно пародия на ритуал токования, о котором мы ничего не знали.
На борту этого судна было так легко влюбиться! Наши костюмы были задуманы не столько для того, чтобы носить, сколько для того, чтобы снимать их, а маски едва скрывали желание быть узнанными. Мы рядились в костюмы, потому что наши тела хотели быть окружёнными футляром, который так легко открывается…
И всё-таки встретились мы не на прогулочной палубе из эбенового дерева. Мы познакомились в городе.
Заворожённый собственным рассказом, он повернулся к ней.
— Ты помнишь?
Она огорчённо помотала головой, но всё же была рада впервые услышать свою собственную историю.
— Укутанный в тёмный плащ и с косой в руках, я шёл по площади Святого Марка. Повсюду бились угодившие на сушу рыбы. Группа скучающих арлекино забрасывала их кормом для голубей и развлекалась их бессильным трепыханьем, делающим их похожими на птиц со сломанными крыльями. Я прошёл в своём костюме Костлявой сквозь группу и погрозил им косой. Они смеялись надо мной, они принялись обстреливать меня зерном, а рыб оставили умирать. Мне вдруг примерещилось видение Венеции — города, вырванного из воды, который точно так же хватает ртом холодный воздух… Больше не оглядываясь, я побежал к мосту Риальто.
Ты погналась за мной. Подобрав подол багряного платья, ты окликнула меня:
— Кто вы?
— Я — Смерть.
Ты засмеялась. Обнявшись и тесно прижавшись друг к другу, мы бродили по улочкам, покрытым фукусовыми водорослями, в поисках сухого местечка, где бы я мог снять с тебя платье.
На берегу Большого канала рабочие счищали со старых дворцов последний слой тины. Там, где вода нанесла слишком много ущерба, они приклеивали огромные плакаты, похожие на кулисы, которые мало-помалу пропитывались сыростью и плесневели. Плесень придавала им либо нереальные цвета, либо помогала им слиться с окружающей обстановкой. В чёрном зеркале воды огромные палаццо зачарованно разглядывали свою собственную медленную гибель. Лагуна подставляла свои влажные губы слепым фасадам с закрытыми ставнями.
Ты рассказывала мне о том венецианском художнике, который часть своей жизни провёл, фотографируя свой город. При этом он постепенно похищал его субстанцию и навеки заключал её в глубине своей тёмной камеры. Только лишь вода была в состоянии, как проявитель, вернуть Венеции её истинную красоту.
Мы шли дальше, и я вслушивался в твой голос. Тогда ты говорила много, а может, тогда я просто мог слышать тебя лучше, чем сейчас. У тебя было много кошмаров, в которых какую-нибудь роль играла Венеция, и ты мне их рассказывала тихим голосом. При этом ты бросала пугливые взгляды на статуи девы Марии, затаившиеся в своих нишах. Ты говорила, что однажды станет невозможно докопаться до стен удалением ила. И тогда Венеция целиком растворится в море; останется лишь грубая, чёрная окаменелость. В тот день окончательно пробьют дамбу и предоставят потоку возможность построить на глубине куда более красивый город, который никогда не удастся лицезреть ни одному человеку.
В наш плавучий отель мы вернулись лишь на следующий день. Одна капелла в городской части Гетто Нуово предоставила нам укрытие в своих покинутых, покрытых выцветшими фресками стенах. Твоя светлая кожа выделялась на фоне пурпура риз, в спешке набросанных кучей на плиты ризницы.
Я надеюсь, что не шокирую тебя. Ведь эти детали я вспоминаю и рассказываю тебе с той же естественностью, какая была свойственна нам тогда. Я вижу, ты покраснела. Тогда ты краснела не так легко. Почему же история поступков, которые ты не помнишь, так задевает тебя? А вдруг я тебе солгал?
Полулёжа, опершись на локоть, она улыбнулась и ничего не ответила. Её взгляд потерялся вдали. Порыв ветра завернул ей юбку и обнажил бедро. Этот вид взволновал его. На мгновение их руки соприкоснулись, затем она мягко отняла свою. Не теперь, шепнули её губы, рассказывай мне дальше про Венецию.
— В следующие дни мы обследовали покинутые дворцы на плоту. С извращённым сладострастием я вгонял шест в илистую воду. Наша носовая волна разбивалась о внутреннюю облицовку толстых стен. Низко пригнувшись, мы скользили по роскошным залам, превратившимся в отсыревшие гроты. Наши волосы цеплялись за хрустальные люстры, закаменевшие в сталактиты из ила и тины.
Иногда дно проваливалось под моим шестом, и вода с бульканьем закручивалась воронкой и утекала в дыру. Помещение освобождалось. Тогда мы оставляли наш плот, севший на мель, и открывали дверь в соседний зал, где вода стояла как в шлюзовой камере. Нас сносило потоком, всё дальше сквозь затопленные залы.
Тогда я ещё не знал твоего имени. Я узнал его лишь к концу карнавала. Наши костюмы давно уже были ни на что не похожи. Плесень и грязь превратили нас всех в привидения. Последний танец больше походил на пляску смерти, посреди которой временами вспыхивали яркие ромбы костюмов тех арлекино, которые никогда не покидали нашу гондолу.
Наш отель поднял якорь последним. Мы стояли на палубе в компании молчаливых пьеро и смотрели, как город всё глубже погружался в поток. Небо набрякло фиолетовыми тучами. Мощная гроза выпустила заряды своих молний по нашим головам, и Венеция будто погрузилась в сырой ювелирный футляр, который замкнул в себе город, словно раковина жемчужину.
Ты указала мне на одинокую свечу, мерцавшую в окнах палаццо Кавалли. Видимо, кто-то из старинной аристократии города решил уйти на дно вместе с родовых гнездом, как капитан тонущего корабля. Механический гондольер повернул в ту сторону своё лишённое выражения лицо и помахал соломенной шляпой перед тем, как снова вернуться к своему веслу. Через несколько минут мы достигли берега Лидо.
В поезде на Рим мы сняли с себя то, что осталось от наших карнавальных костюмов, и снова облачились в униформу повседневности. Я обнаружил, что ты скорее скромница, почти затворница, и живёшь в мансарде. Контраст между холодной реальностью и тем твоим портретом, который я запомнил с момента одновременного обследования Венеции и твоего тела, пробудил во мне желание снова увидеть тебя. Спустя несколько недель мы жили вместе. Остаток нашей истории уже был предсказуем.
Она наслаждалась тишиной, которая последовала за этими словами, и кивком поблагодарила его за то, что он умолчал обстоятельства их расставания. Таким образом, их история осталась достаточно абстрактной, и она без труда могла убедить себя в том, что отношения с тех пор так и длятся.
