Владимир Обручев - В дебрях времени
И вот теперь опять катастрофа, снова климат меняется — уже под влиянием ледника уходящего.
А что же управляет оледенениями?
Процессы, происходящие на Земле.
Возможно, изменения активности Солнца.
Вероятно, периодический (через 300 миллионов лет) выброс гигантских масс вещества из центра Галактики.
Не исключено, что воздействие других галактик и их скоплений на ту, где мы, на то скопление, где наша родная Галактика.
Грандиозен масштаб, но пусть он не пугает нас. Напротив, прекрасно, что наша историческая судьба со столь многим связана, зависит от столь многого. Громоздятся горы, дышат огнем вулканы, зеленеет лес, сияет солнце, хороводы звезд идут по своим кругам, и все это влияет на человека. Значит, мы не отщепенцы, не просто так сбоку, а живая часть безмерного целого, наименованного нами вселенной.
Вот они, двое, на самом краю заоблачного моря. Быть может, в дальнем космосе, в недоступной звездной чаще началось то, что привело их сюда.
А они сами, что сделали они?
Тысячелетиями истаивал с середины ледник, покрывший север Европы. Чаша, наполненная талой водой, образовала титанический морозильник, определяющий климат материка. Но ударил топор, струйка превратилась в ручей, реку, огромный водопад. Как сто Ниагар он будет реветь недели, месяцы, десятилетия.
Вы слышите, как вплетается в рокот бегущих вод пенье длинной трубы? То Спартак у Везувия ставит в ряд восставших гладиаторов.
Вы слышите, различаете в грохоте вспененных струй конский топот и крики?.. Это воевода Боброк поднял руку. Уж русские войска прижаты к берегу Непрядвы, пал на траву окровавленный князь Дмитрий. Но Запасный полк свеж, выхвачены мечи из ножен, сцеплены зубы, взметнулась хоругвь, отпущены поводья, дрожит земля.
Все уже здесь… Обрушившиеся воды намечают современную береговую линию Балтийского моря, они соединяются с Атлантикой, перемещаются с ее нагретыми солнцем волнами, и оттуда на север придет тепло. Освободившиеся от давления вечного антициклона экваториальные ветры повернут внутрь континента, принося туда океанскую влагу. Чахлая полутундра сменится дубравами, на опушке пчела зажужжит над цветком, крупные стадные животные откочуют далеко на восток, и вынужденно совершится в Европе великая перемена — от охоты человек перейдет к земледелию, от сбора пищи к ее производству. Создастся устойчивый, легко сберегаемый излишек еды, поднимутся первые города, начнется цивилизация.
Если б им знать, мужчине и женщине!
Но они ничего не знают, их страшат, не радуют жаркое солнце, белые облака вестники другой эпохи. Мрачно глядя под ноги, мужчина завязывает пояс с колчаном и мешком. На его мускулистом плече сочится кровью рваная ссадина, косой шрам пересек лоб.
Женщина свернула шкуры, закинула за спину. Она кивает мужчине — слов не услышишь в оглушительном реве, — и двое начинают свой путь кромкой моря туда, к холмам, что огораживают затопляемую равнину. Двое ступают вниз на склон. Мужчина останавливается, бросает последний взгляд на неохватную поверхность льдистого океана. Его губы сжаты, брови нахмурены, но гордый и горький вызов на миг выражается в глазах — все-таки двое достигли самого края. Не их вина, что некуда дальше.
И вот люди удаляются от нас. Очень медленно, так что целый час нужен, чтобы им стать пятнышком на пустом белом фоне льдов и снега. Все меньше, меньше пятнышко, наконец оно исчезает совсем. Двое ушли к югу, в скифскую степь будущего, к славянскому лесу, в глубину пространств и времен.
Ушли, но вернутся, не пропадут. Их кровь влилась к нам в жилы, просочившись сквозь толщу тысячелетий. По водам отворенного ими Балтийского моря поплывут корабли, на его берегу Петербург раскинет свои дворцы. А там Сенатская площадь, штурм Зимнего, тяжелые бои в 1941-м на Ораниенбаумском плацдарме, от крепости Кронштадт крейсеры бьют главным калибром по фашистским танкам дивизий Гота, а после взлетят над Невой ракеты, знаменуя прорыв блокады.
Двое свершили.
А мы?.. Где оно, наше Балтийское море?
Да вот оно! Каждую секунду проливается первая струйка, начинается исток, только надо уметь увидеть. Дыхание, жест, слово, поступок дают начало таким развитиям, которых последствия не измерит никто.
Может показаться, что первобытный охотник лишь потому приблизил конец ледника, что мир тогда менялся, был в состоянии великой передвижки.
Но мир всегда меняется, и постоянно мы на последнем, решающем рубеже своего времени.
Как песочные часы, каждый из нас на перевале между «недавно» и «потом», только песчинки-секундочки текут вверх, в завтрашний день, окрашенные нашим чувством, нашим делом.
Миллионы лет позади обеспечили возможность деяния, на миллионы лет вперед лягут тень и отсвет свершенного нами. Австралопитек бросился на леопарда, монах Роджер в келье-камере средневековой тюрьмы сел за рукопись своего «Большого труда», Достоевский раздумывает на мосту через Мойку, братья Райт наконец отрегулировали зажигание у мотора, что поднимет в воздух их аэроплан, — и все это пришло к нам, вошло в нас… Композитор за роялем, на стыковку ведет космонавт свою небесную машину, падает в землю зерно, кто-то гордый не сподличал, а другой солгал — все уже ложится на будущее и определяет грядущие годы. Всякий шаг ответствен, «направо» или «налево» так же значимы, как тогда над ручьем, который сто столетий назад превращался в реку.
Не будем беспокоиться — ничто наше хорошее не пропадет. Будем беспокоиться, ибо не смыть, не зачеркнуть дурного, коли оно вошло в мир. Человек, который сделал Балтийское море, — это вы, это я. Зависящие от всего, влияющие на все, по скрещению минутного с вечным, малого с безмерным, люди идут головою в звездах. Нужно только хотеть и действовать.
И верить!
Нам привычна мысль, что разум сильнее веры. Однако, прежде чем начать, решиться, открыть, сделать, мы должны быть уверены в своей способности добиться успеха. Разум велик, но все-таки впереди идет вера в себя.
Север Гансовский
Идет человек
Над широкой равниной у края зубчатых гор кружились облака, и наконец первый раз за много дней, даже месяцев, выглянуло солнце. Просвет в небе все увеличивался, посветлели буковые и грабовые леса, переплетенные лианами и виноградом дубовые рощи, поляны, заросшие густой низкой травкой, и степь, где трава человеку по пояс.
Лошади, зебры и козлы в смешанных стадах отряхивали короткую шерсть и фыркали, вертя головой. Угрюмый носорог, живой яростный таран, вышел из кустарника на открытое место, понюхал воздух, шумно втянув его в широкую грудь, удовлетворенно хрюкнул.
В стаде лесных слонов вожак — брюхо у него все поросло густым длинным волосом — громко протрубил, приказывая своим родичам перестроиться для выхода на поляну. Выдры и лисицы вылезали из нор. Гигантский бобер — ростом с современного волка — блаженно зажмурился на бережке глухой лесной черной речки.
Солнечный луч пробился через несколько навесов зеленых листьев и упал на лоб леопарду. Он открыл один глаз, потом закрыл его. Ему не хотелось двигаться, так приятно было ощущение тепла.
И бегемот на болотистом плесе реки тоже радостно зафыркал. Он мерз в течение долгих месяцев, не понимая, что происходит и отчего ему постоянно холодно. Он был последним бегемотом в этих краях. Его породе надлежало вымереть от наступающего с севера похолодания, но он не знал этого и только удивлялся, что нигде не встречает ни самок, ни молодняка, ни таких же старых, матерых самцов, как сам.
Солнце светило, капли только что кончившегося дождя сверкали в листве и в травах, все запахи на равнине переменились, став гуще и сильнее.
И тогда в предгорье, на полянке недалеко от ручья, проснулся Его Величество Пещерный Лев. Сначала шевельнулся кончик хвоста, затем волной подернулась шкура на спине, затрепетали ноздри широкого черного носа, открылись желтые глаза. Лев поднял могучую голову, привстал, потянулся, выгнув спину и царапая землю когтями передних лап. Он встряхнул гривой, глубоко вдохнул, с шумом выдохнул и потоптался на месте. Тут же лежали остатки кабана, зарезанного день назад. На спине и задних ногах еще было почерневшее мясо — его не съели мучающиеся голодом гиены, не решились подойти близко к спящему Владыке.
Лев лениво тронул объеденную кабанью голову, постоял миг рядом, чуть присел, с неожиданной легкостью бросил в воздух свое четырехсоткилограммовое тело, пролетел десять метров и мягко, как пролился, опустился на траву возле ручейка. Не дрогнула, а лишь плавно качнулась головка ромашки в сантиметре от его лапы.
Пещерный лев опустил голову, напился воды, чавкая. Широкий розовый лист языка облизал губы — серой обезьяне, вжавшейся высоко над ручьем в ствол дерева, странно было видеть этот язык, такой беззащитный среди жутких белых клыков.
