Владислав Кетат - Флорентийская голова (сборник)
— Е-а-а-ни-и-и се-е-ета, — произнёс он вполне отчётливо, помолчал немного и повторил последнее слово: — сета[18]…
«Жив, — подумала я, — слава тебе, господи…»
— А ведь он, похоже, скоро очухается, — озабоченно сказала голова, — здоровый мужик… Может, вы его ещё разок, а?
— Лежачего не бьют, — ответила я, — пойду лучше посмотрю, что у него в холодильнике есть.
— Послушайте, не время жрать! — крикнула голова мне вдогон. — Нам надо убираться отсюда!
В холодильнике нашлась основательно початая бутылка вискаря и нетронутая джина. Немного поколебавшись, я выбрала вискарь. Сделала воронку из бутылки «Спрайта», которую также нашла в холодильнике, и приступила к работе.
Для большего удобства оттащила вяло сучившего ногами японца-китайца в зал. Перевернула на спину, нажав на щёки, раскрыла ему рот. Села задницей ему на грудь, придавив коленями руки, на всякий случай.
— Скажи: «а-а-а-а», — не без удовольствия сказала я, — пей, солнце моё взошедшее.
Вискарь, частично выплёскиваясь наружу, бодрой струёй пошёл в рот моему спасителю. Японец-китаец кряхтел и кашлял, даже пытался головой дёргать, но, несмотря на это, внутрь попадало больше, чем на ковёр. Под конец бутылки кашель и дёрганья прекратились, и завершение процедуры прошло совсем спокойно. Остатки выскаря — где-то с два пальца — я оставила себе, за труды.
Японец-китаец окончательно отключился. Я повернула его на правый бок и подложила ему под голову подушку. Затем встала и окинула взглядом поле боя. Радости от победы над сильным противником не было. Была усталость и какая-то пустота внутри.
— Ну что, теперь-то мы можем слинять отсюда? — раздражённо спросила голова.
Я кивнула.
— Тогда снимите с него плащ, наденьте на себя, посмотрите, есть ли у него бумажник, и, если есть, выньте оттуда деньги, сам бумажник бросьте, — голова на секунду замолчала, — и ноги отсюда!
Я сделала то, что мне говорят. Облачилась в измятый плащ, нашла в кармане пиджака толстый коричневый бумажник, вынула из него пачку евро, а бумажник положила обратно в карман.
Теперь оставался вопрос, как тащить голову? Я, было, хотела запеленать её в одеяло, но неожиданно обратила внимание на стоящую в прихожей немаленькую клетку-переноску для животных, которую японец-китаец, видимо, принёс с собой.
«Умно, ничего не скажешь», — подумала я. Сказала:
— Знакомьтесь, уважаемая голова, это ваш новый дом…
— Вы меня унижаете, — донеслось со стола, — вот если бы у меня были руки и ноги…
На улице на меня никто не оглядывался. Действительно, чего оглядываться, подумаешь, тётка несёт в переноске своего питомца. Правда тётка с растрёпанной головой и одета черти как, но кого это волнует.
11. Мы будем жить с тобой в маленькой студии
Я поняла, где нахожусь, как только открыла высокую и очень тяжёлую деревянную дверь, весьма древнюю на вид. Дверь подалась нехотя, но почти бесшумно. В помещении было темно, но я точно знала, где я. Запах, понимаете. Такой может быть только в художественной мастерской, причём в той, куда давно уже никто не заходил. Формулу этого запаха составляли масляные краски, пыль, мольберты и подрамники, гипсы (да, гипсы пахнут), ватманы, холсты и всё то, что ещё обычно водится в художественных мастерских. Бог мой, как же прекрасен был этот запах!
Ошалев от знакомых ароматов, я оставила переноску с головой внутри у дверей и бесстрашно вошла в благоухающую темноту.
— Выключатель слева, на уровне груди, — подсказала голова и добавила: — кажется.
— Когда кажется, креститься надо, — пробурчала я себе под нос и малюсенькими шажочками почапала по этой тьме египетской налево, выставив вперёд руки, как слепая. Нащупала рукой чей-то лысый череп (гипсовый, разумеется), налетела на стул, пнула ногой что-то мягкое и, наконец, нащупала выключатель — такой же допотопный, как и дверь — повернула его на пол оборота по часовой стрелке, и в помещении зажёгся яркий свет.
Проморгавшись после темноты, я непроизвольно ахнула — то, что я увидела, практически полностью повторяло интерьер изостудии дома пионеров, куда я ходила в школе, с поправкой на масштаб, разумеется. Вокруг всё было почти, как там: гипсы на полках (Вольтер, Александр Македонский, Сократ, Аполлон) мольберты, подрамники, софиты… даже шкаф со стеклянными дверями с гипсовыми ушами и глазами внутри, и тот показался мне знакомым. От усталости и переполнивших меня чувств я опустилась на стул, который чуть не опрокинула несколько секунд назад. Закрыла глаза, втянула ноздрями воздух, и вспомнилась мне наша изостудия, весёлый старик с серебряной шевелюрой, Иосиф Аронович Фердман, моя подружка Ленка Козак по кличке «Ёжик», единственные мальчики в нашей группе — маленький Лёша и длинный Саня, которых мы с девчонками постоянно подкалывали, а сами тайком по ним вздыхали, особенно по длинному Сане…
— Что, дежа вю? — подала голос голова.
Я нехотя открыла глаза.
— Вроде того. Так, ради интереса, а где мы находимся?
— Это мастерская одного моего… э… приятеля. Его сейчас нет в городе, и, думаю, не будет до весны.
— Улетел в тёплые края?
— Вроде того. Он сейчас в а…а…а… — вместо продолжения голова пронзительно чихнула. Вместе с чихом из переноски вылетело облачко пыли и некоторое количество, вероятно кошачьих, волос.
— Будьте здоровы, — сказала я сквозь смех, — так, где ваш приятель сейчас?
— В Алжире. Вы бы не могли достать меня из этой клетки для вонючих животных. Голова чихнула ещё, на этот раз громче.
Я встала со стула и извлекла голову из переноски, затем водрузила её на вращающуюся подставку для бюстов, предварительно свергнув оттуда Вольтера.
— Надеюсь, мсье Гудон будет не против.
Голова хмыкнула.
— Судя по блеску в ваших глазах, Саша, — сказала она, — вы учились живописи.
— Училась, да не выучилась. Бросила. Теперь жалею.
— А кто вы по профессии?
— Инженер-металлург, — ответила я, чувствуя, что овладевшая мной минуту назад эйфория постепенно уходит, — я окончила московский институт стали и сплавов. Даже по специальности успела поработать в НИИ редких металлов.
— А теперь вы где работаете? — не унималась голова.
Эйфория улетучилась окончательно.
— В банке, — сказала я, — в одном паршивеньком московском банчке.
— И вам это нравится?
— Смеётесь? Я ненавижу свою работу.
— Тогда почему бы вам ни попробовать себя в изобразительном искусстве? — с непосредственностью в голосе спросила голова.
Я усмехнулась.
— Боюсь, это невозможно.
Голова сделала большие глаза.
— Что вы сказали, невозможно? Саша, милая, посмотрите на меня, невозможно — это я! А всё остальное очень даже возможно!
И тут у меня случился приступ самого неукротимого в моей жизни — безусловно, нервного — хохота. Как дурочка я, держась за живот, минуты две дрыгала ногами, а в голове раз за разом повторялась фраза: «Невозможно — это я! Невозможно — это я!», которая казалась мне необычайно смешной. Когда я поняла, что это истерика, то вогнала ногти в ладони с такой силой, что к глазам подступили слёзы.
— Саша, вам срочно надо выпить, — сказала голова, когда я немного успокоилась, — да и мне тоже не помешает, я высох весь. Сходите за вином, только переоденьтесь и на голову что-нибудь наденьте.
Я сделала пару глубоких вдохов и подумала, что выпить — это отличная идея, тем более что деньги у меня теперь были (спонсор мероприятия — наш гость с солнечного Дальнего Востока), но перед употреблением мне захотелось осмотреть студию повнимательнее.
— Сейчас, — сказала я, поднимаясь, — только посмотрю чего тут и как.
И я, не спеша, обошла студию по периметру. Разумеется, теперь она выглядела иначе, совсем непохожей на изостудию моего детства. Это, должно быть, радость спасения сыграла со мной такую шутку, когда я вошла сюда.
При ближайшем рассмотрении многое здесь оказалось чужим, не таким, как там: стулья, шкафы, плафоны, софиты, вращающиеся подставки, полки на стенах… короче, всё кроме гипсов, которые, я подозреваю, во всех изостудиях мира одинаковы. Единственное, что точно было оттуда — это запах, но он, вероятно, также интернационален, как и гипсы.
— А где я буду спать? — спросила я у головы, — на стульях?
— Пройдите в тот угол, — голова показала глазами в сторону окна, — там диван и столик, где можно есть.
Я пошла указанным направлением и за софитами обнаружила проход в малюсенькую комнатушку, где действительно стоял уютный на вид диванчик, а подле него небольшой столик. Стены комнаты были оклеены афишами на итальянском, а пол заселён старыми ватманами, на которых, среди отпечатков ботинок просматривались карандашные наброски. Заканчивалось комната непрезентабельной низкой дощатой дверью, почти калиткой.
