Открытие себя (сборник) - Савченко Владимир Иванович

Бывают ситуации, в которых поступать расчетливо, рационально – неприлично; эта была из таких.

– Хватит, Петр Денисович, прекратите! – резко командует Бекасов. – Ему ведь еще под суд идти. И вам, – поворачивается он к главному инженеру, ведь и ваша подпись стоит на технокарте упаковки? – он уже называет главного инженера по имени—отчеству.

– Стоит… – понуро соглашается тот.

– Но я же не знал!.. И кто это мог знать?!..– рыдает за микроскопом начцеха, отпущенный Лемехом; теперь в его облике не найдешь и признаков молока – спелый. Хороши бывают кулаки у летчиков—испытателей. – Хотели как лучше!..

Я специалист по прошлому, но и будущее этих двоих на ближайшие шесть—семь лет берусь предсказать легко. И мне их не жаль… Хоть по образованию я электрик, но великую науку сопромат, после которой жениться можно, нам читали хорошо. И мне не нужно разжевывать, что и как получилось. Сказано было достаточно: «надрез» и «усталостные деформации». Конечно, надрез на авиале, прочнейшем и легком сплаве, из которого делают винты самолетов, от бритвы, обрезающей липкую ленту, не такой, как если чикнуть ею по живому телу, – тонкая, вряд ли заметная глазу вмятина. Но отличие в том, что на металле надрезы не заживают – и даже наоборот.

Нет более тщательно рассчитываемых деталей в самолете, чем крыло и винт; их считают, моделируют, испытывают со времен Жуковского, если не раньше.

(Сейчас в конструкторских бюро, наверно, их просто подбирают по номограммам; считают только в курсовых работах студенты авиавузов.) Ночами ревут, тревожа сон окрестных жителей, стенды с двигателями или аэродинамические трубы, в которых проверяют на срок службы, на надежность в самых трудных режимах винты разных конструкций; по этим испытаниям определяют и лучшие сплавы для них. Лопасти винтов полируют, каждую просвечивают гамма—лучами, чтобы не проскочила незамеченной никакая раковинка или трещинка.

А затем готовые винты поступают на упаковку: центрирование укрепить каждый в отдельном ящике, а перед этим еще обмотать лопасти для сохранения полировки клейкой лентой. Последнее, наверно, не очень нужно, – «хотели ж как лучше».

О, это усердие с высунутым языком! И резали эту ленту, домотав ее до ступицы, тетки—упаковщицы – кто как: кто ножницами, кто лезвием, а кто опасной бритвой… когда на весу, когда по телу лопасти… когда сильней, когда слабей, когда ближе к ступице, когда подальше – а когда и в самый раз, в месте, где будут наибольшие напряжения. Не на каждой лопасти остались опасные надрезы, не на каждом винте и даже далеко не в каждом самолете – их немного, в самый обрез, чтобы случалось по катастрофе в год.

Одному из четырех винтов этого пассажирского БК—22 особенно не повезло: видно, тетка—упаковщица (мне почему—то кажется, что именно пожилая тетка с нелегким характером) была не в духе, по трем лопастям чиркнула с избытком, оставила надрезы. И далее этот винт ставится на самолет, начинает работать в общей упряжке: вращаться с бешеной скоростью, вытягивать многотонную махину на тысячи метров вверх, за облака, перемещать там на тысячи километров… и так день за днем. Изгибы, вибрации, знакопеременные нагрузки, центробежные силы – динамический режим.

И происходит не предусмотренное ни расчетами, ни испытаниями: металл около надрезов начинает течь – в тысячи раз медленнее густой смолы, вязко слабеть, менять структуру; те самые усталостные деформации. Процесс этот быстрее всего идет при полной нагрузке винтов, то есть при наборе высоты груженым самолетом. А на сегодняшнем подъеме, где—то на двух тысячах метрах, он и закончился: лопасть отломилась.

Далее возможны варианты, но самый вероятный, по—моему, тот, что достоинство бекасовской конструкции: те встречно вращающиеся на общей оси винты, которые хвалил Лемех (повышенная устойчивость, маневренность, тяга),—обратилось в свою противоположность. Эта лопасть срубила все вращающиеся встречно за ней; в этой схватке погибли и все передние лопасти. Что было с винтами на другом крыле? Что бывает с предельно нагруженным—канатом, половина жил которого вдруг оборвалась? Рвутся все остальные. Особенно если и там были лопасти с подсечками.

Разлетаясь со скоростью пушечных снарядов, обломки лопастей крушили на пути все: антенну, обшивку, кабину… Самолет – может быть, уже с мертвым экипажем – камнем рухнул на землю.

Я додумываю свою версию – и меня снова душит унижение и гнев. Черт побери!

Вековой опыт развития авиации, усилия многих тысяч специалистов, квалифицированных работников – и одна глупость все может перечеркнуть… да как! Тех теток под суд не отдадут – за что? Написано «отрезать», они и резали. Не топором же рубили. А этих двоих отдадут – и поделом: на то ты и инженер (что по—французски значит «искусник», «искусный человек»). чтобы в своем деле все знать, уметь и предвидеть.

– Но… э—э… Виктор Артурович, – несчастный Феликс Юрьевич даже перепутал имя—отчество Багрия; приближается к нему, – вы говорили… все можно перевести обратно, в возможность, да? А за возможность ведь не судят… а, да? – и в глазах его светится такая надежда выпутаться, которая мужчине даже и неприлична.

– А вы получите сполна за тот самолет, – брезгливо отвечает Багрий и отворачивается.

Бекасов быстрым шагом направляется к выходу.

– Куда вы, Иван Владимирович? – окликает его шеф.

Тот останавливается, смотрит на него с удивлением (ну, не привык человек к таким вопросам), потом вспоминает о своей подчиненности.

– К рации.

– Зачем?

– Дать распоряжение по всем аэродромам, чтобы ни один самолет не выпускали в воздух без проверки винтов… неужели непонятно!

– Не нужно вам отдавать такое распоряжение, Иван Владимирович, – мягко говорит Багрий. – Вы уже отдали его. Одиннадцать месяцев назад.

– Даже?! – лицо генерального конструктора выражает сразу и сарказм, и растерянность.

– Да, именно так. Ваша работа здесь кончилась, начинается наша. Поэтому как старший и наиболее уважаемый здесь подайте пожалуйста, пример остальным: примите инъекцию… Федя! – повышает голос Артур Викторович. В палатку входит наш техник—санитар Федя, здоровяк—брюнет с брюзгливым лицом; он в халате, в руке чемоданчик—«дипломат». – Это усыпляющее. Потом вы все будете доставлены по своим местам.

Бекасов поднимает темные брови, разводит руками, выражая покорность судьбе.

Федя раскрывает свой «дипломат», выкладывает восемь заряженных желтой жидкостью шприцев, вату, пузырек со спиртом, обращается ко всем и ни к кому густым голосом:

– Прошу завернуть правый рукав.

– Пошли! – Трогает меня за плечо Багрий. Мы выходим из шатра. Усыпление участников и доставка их по местам – дело техники и наших техников. А у нас свое: заброс.

– Чувствуешь, как я тебя нагружаю: и он—то, Бекасов, обо всем распорядился, и у других самолетов нет таких рисок на винтах, и эта катастрофа – все на тебе. Все зависит от сообщения, которое ты понесешь сейчас в прошлое. Так что о старте ты излишне беспокоился. Стартуешь, как почтовый голубь, с первой попытки! Думать надо о другом…

Сейчас половина первого; четыре с половиной часа от момента падения БК—22.

Небо в белых облаках, погода вполне летная – так что в аэропорту, где ждут самолета, объявили о задержке рейса не по погодным условиям, а по техническим причинам. Так оно в общем—то и есть, эту причину мне и надо устранить.

Я уже отдал техникам видеомаг; они там перематывают, наскоро просматривают, монтируют снятое мной вместе с прочим для прокручивания в камере. Я уже проглотил первые таблетки петойля: от этого любой звук – и голос Багрия, и шелест травы под ветром – кажется реверберирующим, а зрительные впечатления в глазах задерживаются куда дольше, чем я смотрю на предмет, накладываются друг на друга послесвечениями… Мы с Артурычем прохаживаемся по меже и над обрывом. Он меня накачивает:

– …о специфике далекого заброса. Неспроста я тебя настраиваю на общность и отрешение: ты пойдешь в прошлое по глубинам своей памяти, по самым глубинам сознания. Прислушайся к течению времени, пойми его: все, что ты чувствуешь обычно – от ударов сердца до забот, от блеска солнца до дыхания ветра – лишь неоднородности единого потока, поверхностное волнение, а не ясная глубина его. Проникайся же этой общей ясностью, чувством сути – ибо ты пойдешь там, где есть память, но не о чем помнить, есть мысль, но не о чем думать, есть понимание, но нет понятий. В ближних забросах этого почти нет, старт смыкается с финишем – а в таком, как сейчас, иначе не пройти. И надо будет слиться с Единым, не потеряв себя, превратиться в общность, не забыв о конкретном, о цели, ради которой послан…