Роберт Блох - Пыль Египта
Дядя Авессалом пустился в дело, как в чисто коммерческое предприятие, а попутные приключения, думал он, помогут ему забыть пережитое разочарование. Но коммерция перешла у дяди Авессалома в настоящую страсть. Он научился читать египетские иероглифы — ведь он считался в колледже первоклассным знатоком греческого, а открытие Розеттского камня Бушаром[18] в 1799 году, как вы знаете, дало ключ к расшифровке древнеегипетской письменности. Задолго до того, как дядя оставил свою опасную профессию, он уже приобрел известность в качестве одного из лучших знатоков как древнего, так и современного Египта. Когда же дядя наконец бросил грабежи, поступили лестные предложения от двух университетов и британского правительства.
Выйдя на покой, дядя сделал ряд подарков египетским отделам музеев, которые были самыми щедрыми его клиентами, однако лучшие находки хранил в личной коллекции в своем доме под Гаррисонвиллем[19].
Вы вряд ли слыхали о дяде, мистер Троубридж? — и девушка обратила ко мне странную, меланхолическую улыбку. — Он прожил за городом почти десять лет, мы навещали его, но всякий раз оказывалось, что водители такси даже не ведали о его особняке «Конец путешествия» и с трудом могли найти дорогу. Видите ли, с тех пор, как дядя поселился в доме, он почти не покидал его, а все необходимое, включая бакалею, выписывал по почте из Чикаго. Думаю, во всем городе не найдется и пяти человек, которые были знакомы с ним или хотя бы знали о его существовании.
В прошлом месяце, получив срочное приглашение, мы с Дэвидом приехали к нему. Дядя сообщил, что собирается оставить нам наследство. Так как мы рано осиротели и являемся его единственными родственниками, нам это показалось всего лишь проявлением любви к ближним.
Он был чудесным старым джентльменом, вежливым, внимательным и очень образованным. Дядя всеми силами старался сделать наше пребывание в «Конце путешествия» как можно более приятным. Мы были бы там счастливы, если бы не царившая в доме обстановка — как бы получше выразиться — сверхъестественной таинственности. Мы с Дэвидом каким-то образом ощущали присутствие потустороннего. Мы могли читать в библиотеке, сидеть за столом или просто заниматься своими делами — и вдруг ощутить странное, жутковатое чувство того, что кто-то за нами пристально наблюдает. Стоило нам резко обернуться, как мы всегда поначалу поступали — и мы никого, разумеется, за спиной не видели; но это чувство не исчезало и, напротив, становилось все более сильным. После смерти дяди, однако, оно посещает меня чаще, чем Дэвида.
Дядя Авессалом никогда обо всем этом не упоминал, и мы, конечно, также — разве что в разговорах друг с другом. Но я уверена, что и дядя это чувствовал: в его глазах постоянно мелькало беспокойство и даже страх, и все то время, что мы оставались в доме, он казался нам каким-то загнанным. Завещание он составил всего за десять дней до смерти и, как вы помните, говорил во вступительной части не о «смерти», а о «неминуемой и неотвратимой гибели».
Я понимаю, что чувства и ощущения не могут служить достаточным основанием для нашей убежденности в том, что смерть дяди Авессалома была вызвана сверхъестественными причинами, — призналась она. — Я вряд ли смогу убедить беспристрастного слушателя, который не ощутил на себе пугающую, жутковатую атмосферу особняка, не видел выражения безнадежного страха, чуть ли отчаяния, на лице дяди Авессалома. Не уверена, что вы найдете нечто необычайное и в описании ночи его смерти. Дэвид вам все расскажет. Как ни странно, я крепко спала в ту ночь и своими глазами ничего не видела, хотя все остальные в доме бодрствовали.
— Должен похвалить вас, Mademoiselle, — заявил де Гранден и с характерной любезностью отвесил девушке поклон, — вы превосходная рассказчица. Я уже убежден и с радостью возьмусь за ваше дело. А теперь, молодой Monsieur, — обратился он к калеке, — настала ваша очередь добавить подробности к живописному рассказу Mademoiselle, то есть вашей сестры. Я весь внимание.
Дэвид Монтейт приступил к рассказу.
— Дядя Авессалом умер вскоре после Нового года, — начал он, — точнее говоря, девятого января. Они с Луэллой разошлись по своим спальням около десяти часов вечера, но я оставался в библиотеке и читал. Мне — простите это признание — немного трудно одеваться и раздеваться, и иногда я ложусь поздно только потому, что невольно откладываю этот момент. В ту…
— Ему больно, — со слезами на глазах вмешалась сестра. — Порой он ужасно страдает, и.
— Луэлла, дорогая, прошу тебя! — прервал ее молодой человек. — Как я уже говорил, господа, в ту ночь я долго оставался в библиотеке и заснул над книгой. Неожиданно я проснулся и обнаружил, что ясная холодная погода сменилась бурей; ударил сильный мороз. Дул настоящий ураган, бросавший на окна липкий снег с такой силой, что я слышал звуки ударов снежинок о стекло.
Не могу точно сказать, что меня разбудило. Сперва я подумал, что это было завывание ветра, но сейчас я не так в этом уверен — дело в том, что в воспоминание о сне, который я увидел перед самым пробуждением, вплетался звук или сочетание звуков.
— Mille pardons, Monsieur[20], но что именно вы увидели во сне? — вмешался де Гранден. — Ткань, из какой сотканы наши сны[21], в подобных делах иногда имеет важнейшее значение.
— Ну… — Дэвид Монтейт слегка покраснел, — это была глупая мешанина, сэр, едва ли связанная с тем, что случилось после. Мне снилось, что два человека, мужчина и женщина, поднялись по лестнице из домашнего музея дяди Авессалома, находящегося на первом этаже, и прошли мимо библиотеки к комнате дяди. Сны часто бывают нелепы — вот и в этом сне мне показалось, что я могу взглянуть на них сквозь стену, как в театральных постановках, когда режиссеру нужно представить на сцене видения или воображаемые события. На них были древнеегипетские одеяния и они говорили на каком-то чужеземном языке. Перед тем, как задремать, я читал «Ostafrikanische Studien» Мюнцигера[22]; думаю, этим и объясняется сон.
— Хм, возможно, — согласился де Гранден. — Продолжайте, прошу вас.
— Итак, как я сказал, в минуту пробуждения мне вроде бы послышался тихий, но очень ясный перезвон, похожий на звук далеких бубенцов на санях, однако чем-то отличающийся от него. Я также расслышал тихое женское пение.
Я, все еще полусонный, откинулся в кресле, гадая, не вторгся ли какой-нибудь образ из сна в мое затуманенное сознание, как вдруг послышался иной звук, совершенно не похожий на предыдущие.
Это был голос дяди Авессалома; он говорил негромко, но горячо, с кем-то споря или кого-то упрашивая. Мало-помалу, пока я прислушивался, дядя возвысил голос, стали различимы отдельные слова, после он едва не закричал и издал резко оборвавшийся вопль, как если бы ему зажали рот или начали душить.
Я выбрался из кресла и поспешил на верхний этаж так быстро, как только мог. Но мне нужно было пройти футов двадцать по коридору, лестница на третий этаж винтовая, с крутыми ступенями, и из-за своего физического недостатка передвигался я довольно медленно.
Когда я наполовину взбирался, наполовину ковылял по лестнице, раздался женский крик: «Прешвятая Богородица, это баньши!». Я узнал голос Мэгги Гурлей, кухарки и экономки дяди. Она и ее муж Том — единственные слуги в доме и делят между собой все обязанности по хозяйству.
Добравшись наверх, я увидел Мэгги в дальнем конце холла. Ее зубы стучали, глаза выпучились от ужаса.
— Ух, миштер Дэвид, ш миштером Авешшаломом все коншено, Гошподи упокой его душу! — выпалила она. — А иж комнаты его шкакнула женшшина-баньши. Не ходите туда, миштер Дэвид: шай, она тепериша его родных поджидает.
— Ерунда, — тяжело дыша, ответил я. — Вы ведь слышали, как дядя кого-то звал? Подите сюда; нужно узнать, что ему понадобилось.
— Шур меня, шур! Ему понадобитшя шейшаш ражве швяшшеник и гробовшшик, шэр! — ответила Мэгги, не приближаясь ни на шаг.
Я не стал дожидаться, пока глупая суеверная старуха прекратит свою истерику. Быть может, дядя заболел, подумал я и громко постучался в дверь его спальни. Не услышав ответа, я толкнул дверь и вошел.
Дядя Авессалом лежал на спине. Одеяла были откинуты, одна его нога свисала с кровати, как будто он собирался встать. Сплетенные пальцы согнутых рук плотно прижимали к груди и лицу подушку.
Я включил свет и высвободил подушку; и тогда я понял, что он мертв. Я никогда раньше не видел только что умершего человека, но не нуждался в подсказке. Думаю, мы узнаем смерть инстинктивно, как дети узнают и боятся змей, еще не зная, что эти рептилии бывают смертельно ядовиты. Челюсть дяди отвисла, язык вывалился изо рта, словно бы мертвый состроил бессмысленную гримасу, открытые глаза остекленели.
Я расстегнул его пижамную куртку, чтобы проверить сердце — и увидел чуть левее середины груди темно-красную отметину, похожую на заживающий синяк или родимое пятно, менее дюйма длиной и несколько припухшую, какой бывает полоса, оставленная плетью. Сейчас… — молодой человек достал из кармана тонкий золотой карандашик и набросал рисунок на полях завещания дяди. — Она выглядела вот так:
