Эми Тинтера - Рибут. Дилогия (ЛП)
Коротко всхлипнув, Эвер повалилась навзничь. Я села на свою кровать, глядя на дверь. Наверное, люди уже спешили к нам.
Но вот ноги Эвер срослись, а охранников так и не было. Я снова сломала их, не успела она подняться, и заткнула уши, чтобы не слышать ее воя.
Они так и не пришли.
Наверняка они всё знали. Эти сволочи не могли не знать, что Эвер слетела с катушек; что она напала на меня; что мне придется снова сидеть всю ночь и следить за ней даже после того, как она вырубится.
Они знали это, и им было наплевать.
Ничего удивительного – ведь рибуты всего лишь собственность, а не люди. Но гнев все равно душил меня. Из-за моего номера и безупречного послужного списка ко мне всегда относились более уважительно и предоставляли чуть больше свободы действий.
Но им не было дела до того, что случилось с нами.
Жители трущоб всегда знали, что их жизнь не стоит для корпорации ломаного гроша. Я тоже усвоила это с малых лет. КРВЧ могла быть «спасителем» для последнего поколения, для людей, которым она помогала в войне с рибутами, но только не для тех, кто голодал и умирал в трущобах.
Когда я стала рибутом, меня начали кормить и одевать, и я решила, что меня зауважали как лучшую из лучших. Мне показалось, что они не так уж и плохи.
Возможно, я ошибалась.
Утром я вышла из комнаты до того, как проснулась Эвер, но в душевой, куда пришла позже после пробежки, поймала себя на том, что высматриваю ее в толпе рибутов. Кто-то недоуменно пялился на меня, но я не обращала внимания. Мне нужно было поговорить с ней, и это был единственный способ.
Эвер так и не узнает, что за ночь я четыре раза сломала ей ноги. Не узнает, что с ней сделали.
Если я не скажу.
Она вышла из раздевалки в одном полотенце. Остановилась и озадаченно на меня посмотрела. Я жестом велела ей идти дальше, и она повиновалась: шагнула за шторку и задернула ее.
Я быстро огляделась, проверяя, нет ли слежки, и проскользнула туда же.
Эвер обернулась и вскинула брови, чуть улыбнувшись краем рта. Я вспыхнула, сделала шаг назад и наткнулась на занавеску.
– Привет, – сказала она.
Это был, скорее, вопрос, и ее улыбка стала шире, когда она сдвинула полотенце к груди.
– С тобой творится что-то неладное, – выпалила я.
– О чем это ты? – Улыбка погасла.
– Ты… у тебя по ночам бывают кошмары или что-то еще. Ты кричишь и нападаешь на меня.
Она задохнулась и резко села на пол, словно у нее подкосились ноги. Глядя, как рыдания сотрясают ее тело, я окаменела. Я не знала, что и думать. Все это смахивало на сильнейшую истерику.
Если только она не знала, что происходит.
Я присела рядом:
– Эвер.
Она продолжала плакать, раскачиваясь на коленях взад и вперед и пряча лицо в ладонях. От этих звуков мне вдруг стало не по себе, сильно сдавило грудь. Чувство не из приятных.
– Эвер, – повторила я, – ты знаешь, что с тобой?
Она судорожно глотнула воздуха, отняв от лица руки.
– Это… – Она снова разразилась рыданиями и припала ко мне.
Я едва не оттолкнула ее. Никто не приваливался ко мне, ища опоры, – может быть, вообще никогда (не считая тех раз, когда мама опиралась на меня, потому что была под кайфом и не могла идти). Не лучшее время, чтобы начинать – в голом виде, да и вообще! Но я подавила желание отстраниться.
Вместо этого я неуклюже похлопала ее по спине. Она уткнулась мне в плечо, заливаясь слезами совсем как человек.
– Это… они, – выдавила она. – Они что-то делают с нами.
– С кем? – спросила я.
– С унтер-шестидесятыми. – Она прерывисто вздохнула и выпрямилась; глаза ее были красны от слез. – Они начали делать нам уколы, от которых мы становимся…
Ей было незачем продолжать. Я уже знала, какими они становились.
– Я думала, что меня обойдут, ведь мой номер совсем близко к шестидесяти. Наверное, они сделали укол, когда я спала, а ты была на задании. – Эвер шмыгнула носом.
– Зачем им это нужно?
Она утерла слезы и пожала плечами:
– Мы не знаем. Это началось несколько недель назад. Кто-то сказал, что стал сильнее, но все остальные после этих уколов сделались странными и агрессивными.
Это было мягко сказано.
– Минди на прошлой неделе вообще крышу снесло, – продолжила Эвер. – Но она сказала, что ей сделали еще один укол и все вошло в норму. Все считают, что над нами ставят какие-то опыты.
Все? Кто это – все? Я ничего об этом не слышала.
– Мы не говорим об этом с обер-шестидесятыми, – сказала она тихо, заметив мое недоумение. – Нам запрещено. Соседям тоже нельзя ничего рассказывать. – Она склонила голову набок. – Тебе тоже не велели говорить?
– Да.
Это вызвало новую волну слез, хотя я не вполне поняла, с какой стати. Мне почудилось, что она выдавила «спасибо», но разобрать было трудно.
Я хотела встать, но Эвер вцепилась мне в руку:
– Что я натворила? Я тебя ранила?
– Нет. Ты долго кричала. Напала на меня. Сегодня ночью я несколько раз ломала тебе ноги. Прости, что пришлось это сделать.
Она уставилась на свои ноги.
– Ох. Ничего страшного.
– Прошлой ночью тебе сделали укол, но сегодня никто не пришел.
– Прости, – прошептала Эвер. – Вот почему ты такая измотанная. – Она утерлась уголком полотенца. – Что мне делать?
Я беспомощно пожала плечами:
– Не знаю.
– А вдруг я тебя искалечу?
– Я сильнее.
Она закрыла глаза и молча кивнула. По щекам снова потекли слезы.
Очевидно, в моих словах было мало утешительного.
Глава седьмая
Двадцать два упал на мат и сделал, как я велела: не заорал.
Уткнувшись в черный пластик, он вцепился в свою футболку, но не заплакал. Он получал травму за травмой, но был молодцом и держался спокойно.
Я опустилась рядом с ним на колени и подняла его штанину. Из кожи торчала кость.
– В таких случаях нужно поставить ее на место, – сказала я.
Он застонал и помотал головой.
– Ты должен. Тебе придется вправить кость, иначе нога срастется неправильно. Кость обрастет кожей, и мне придется вскрывать рану заново.
– Колоссально, – промямлил он, не поднимая головы.
– Сядь.
Медленно, морщась от боли, он оттолкнулся и сел. На нас уже пялились другие стажеры. Хьюго, стоявший на другом конце зала, посмеивался в кулак.
– Просто возьми и затолкай ее на место. – Я снова повернулась к нему.
– Вот так прямо взять и затолкать?! – возопил Двадцать два.
– Дай мне руку.
Он послушался. Рука была теплой и не такой ухоженной, как я думала. Мне всегда казалось, что ладони у богатых должны быть мягкие, без всяких отметин. Им ведь не приходится заниматься тяжелым ручным трудом, как живущим в трущобах. Я была уверена, что Каллум в жизни не строил забор и не работал на хлопковой ферме.
Но его руки оказались грубее моих, а когда я перевернула ладонь, то увидела на пальцах мелкие шрамы. Рубцы, оставшиеся от человеческой жизни, никогда не исчезают.
– Вот так, – сказала я, кладя его руку на кость. Затем с силой надавила, и он зажал другой рукой рот, чтобы не взвыть.
Издав приглушенный стон, он снова повалился на мат. Я ощутила укол вины. Снова эта вина! Я никак не могла понять, как относиться к этому новому чувству.
Вообще-то, я не собиралась ломать ему ногу. Это было хорошее упражнение, которое все равно понадобилось бы ему рано или поздно, но оно оказало досадное побочное действие, потому что он двигался не так быстро, как я приказывала.
– Тебе придется научиться действовать быстрее. – Наверное, я так извинилась. Получилось не очень. – То есть я не хотела…
Стоп. Я никогда не извинялась перед салагами. Моей задачей было научить его. Он должен знать, как вправить себе кость.
Двадцать два перевернулся на спину и весело посмотрел на меня. Ну, не совсем весело, еще и с гримасой мучительной боли.
– Если ты будешь извиняться за каждую мою травму, на это уйдет все занятие.
В груди у меня заклокотал смех, и я поспешно отвернулась, чтобы он не заметил улыбки.
– Вставай, – скомандовала я, вскочив на ноги.
– Нога-то все еще сломана.
– Мне наплевать. Подымайся. Если ляжешь на задании, тебе сломают вторую ногу, а потом отымеют.
Двадцать два кое-как поднялся.
– Там что, и правда так плохо? – спросил он, стараясь переложить вес на здоровую ногу.
– Зависит от многого, – ответила я.
– Например?
– От того, кто твой противник. Одно дело – отлавливать больного. Это довольно легко. А если это преступник из крупной банды, можно угодить в засаду. Еще зависит от того, насколько им станет страшно, а то иногда они борзеют и думают, что могут сопротивляться.
– А если они ничего не сделали?
– Чего не сделали?
– Не совершили того преступления, за которое мы их ловим? Вдруг они невиновны?
