Паргелион (СИ) - Тормент Аня

Это была очень ёмкая тишина. И изредка прорывающиеся сквозь неё громкие звуки только подчёркивали эту ёмкость. Успокоившаяся было собака принялась снова рвать глотку. Потом замолкла. Стучали в окно мелкие льдинки. Где-то капала вода. Трещали в печи тлеющие поленья. И голос, предательский, неприятный, ехидный, похожий на голос Ситху, начал нашёптывать ей, что она совершила непоправимую ошибку.

Дара яростно вскрикнула и принялась натягивать куртку поверх полотняной рубашки. Надела сапоги, жилет подвязала поясом из мягкой кожи. На голову нацепила шапку из кроличьего меха. На пояс повесила нож — без него никуда. И решила, что сходит в мастерскую к брату и поговорит с ним, потому что больше было не с кем.

Идти предстояло через всю деревню. Бревенчатые дома, дворы. Вон чьи-то забытые сани. Мглисто, пасмурно. Пахнет сыростью и дымом растопленных печей. Пахнет её страхом.

Мимо проехал Пиги на лошади. Остановился, крикнул, она только махнула рукой. Вечно он пристаёт к ней. Мать это поощряет, ведь в его семье было больше всего лошадей и несколько коров, что считалось в деревне самым ценным имуществом. Но Дара прекрасно помнила, как в детстве он называл её бледной дрянью и найдёнышем, за что она молотила его палкой. Мерзкий поганец, чтоб его. Сейчас он вырос, стал симпатичнее и делает вид, что ничего не было. Дара терпела его только из-за лошадей, на которых он иногда разрешал прокатиться, когда отец не видит. Но она была уверена, что он не изменился и остался таким же мерзким гадом. Это не лечится.

Там, на горе, дом Ситху. Тропинка, обвивающая холм, отчётливо виднелась на белом снегу. Кто-то прошёл здесь совсем недавно. Ветер усилился, закачались чернеющие верхушки сосен.

У старейшины Дара бывала всего-то несколько раз. Это был большой дом, одиноко стоявший на утёсе, окружённый частоколом с добротными деревянными воротами, за которыми вечно копошилось несколько обычно злобных собак, впрочем, к ней дружелюбных. Прежняя жена Ситху умерла от лихорадки, потому он взял молодую, которая уже успела нарожать ему пятерых детей. Последний раз мать отправила её замаливать свои очередные грехи, снабдив тушёным оленьим языком, который старейшина жаловал особенно. Она помнила, как он накинулся на кушанье, как капал сок с его изгвазданной бороды и как он облизывал толстые пальцы, а она изо всех сил старалась сохранить приятное и подобострастное выражение лица. О боги, насколько же она его ненавидела!

Но это сработало. Олений язык привёл старейшину в хорошее расположение духа, потому он отпустил девчонку с миром, наказав никогда больше не выходить за разрешённые границы.

Ветер поднимал и нёс тысячи мелких снежинок, словно играя с ними. Вот бы он поднял и её и унёс куда-нибудь далеко отсюда, туда, в большой мир. Так она и думала до того самого момента, пока не показался сквозь снежную мглу двор мастера Миро.

Этот самый мастер Миро очень ей нравился. Высокий осанистый старик, тёмная борода, посеребренная сединой, обманчиво суровый вид и часто смеющиеся зелёные глаза заставляли её с детства чувствовать что-то родное и тёплое. Он отлично резал из дерева, ковал, а ещё научил Дару приёмам рукопашного боя. Знал множество историй и всегда был на её стороне.

Сам двор, вечно заваленный кусками бруса, распиленными брёвнами и всевозможным барахлом, на которое у мастера были планы, сейчас был почти пуст и занесён снегом. Дом был закрыт и темён, но мастерская в дальнем конце двора горела мягким светом масляных ламп.

Дара приоткрыла дверь и просунула голову внутрь. Запах свежей древесины был навязчивым, но всё же приятным. Девочка любила этот запах, она узнавала его, когда брат, возвращаясь домой, приносил его на себе. Он был тёплым и домашним, он пах лесом, пах всем тем, чем дышало дерево, от него веяло парящими птицами и зеленеющими травами. Брат возился, выполняя очередной заказ, наклонившись над верстаком, и старательно водил ножовкой по чему-то, что в будущем, вероятно, приобретёт форму половника и найдёт своё предназначение на чьей-нибудь кухне.

Дара уселась у огня, стянув с себя мех и подложив его под попу, а брат оставил половник и принялся мести пол, усеянный мелкой стружкой. Потом сел рядом и посмотрел на сестру. Её щеки порозовели, кончик носа покраснел, волосы были всклочены.

— Знаешь, — вдруг начал Кий, — когда я был маленьким, я думал, что мама по ночам превращается в птицу и улетает в лес. А потом ещё дальше, туда, за лес, где мрак и неизвестность, и возвращается только под утро.

Дара глянула на него, перевела взгляд на огонь.

— Да, может, так и есть. Мне всегда казалось, что она знает гораздо больше, чем может высказать словами. Я ходила в мёртвый город. По дороге назад встретила кого-то. Он шёл за мной, потом отстал. Думала, это наш, потому расскажет, где меня видел. Но теперь думаю, это был чужак. Потому я рассказала матери. А она пошла к Ситху. Так что к вечеру ты можешь увидеть меня в яме.

Она выпалила все это разом, не останавливаясь. Брат смотрел на неё с полминуты, осознавая сказанное, а потом спросил:

— Так, может, кто-то из наших тоже ходил на запретную территорию, а не сказал, потому что признаваться в этом не хочет.

Дара, мысли которой не допустили такого очевидного, как она теперь понимала, варианта, уставилась на Кия.

— Да, но… да, может, и так. Только почему мать тогда пошла к старейшине? Почему не рассудила как ты?

— Не знаю. Может, не догадалась. Но вряд ли это чужак.

— То есть, получается, я зря себя подставила?

— Получается, так. Сегодня вечером будет гореть поляна.

— Как? Почему мать ничего не сказала?

— Откуда мне знать. Может, ты ошарашила её своими словами. Чужак — это серьёзно. Ты знаешь, Дара… — Он встал, потоптался туда-сюда и добавил: — Думаю, они хотят сделать жертвоприношение.

Лицо девочки вытянулось.

— Как?

Кий пожал плечами:

— Они ещё помнят лихорадку и голод, помнят пожар. Хотят задобрить Эйо.

Дара хмыкнула. Она была не лучшего мнения об Эйо.

— Эйо дымится, Эйо требует жертвы, — сказал брат отстранённо.

— Тебе что, промыл мозги Ситху? Я и не заметила.

— Знаешь, Дара, я думаю, ты много о себе мнишь.

— Да? И что я такого мню?

— Ты думаешь, что ты умнее всех, вместе взятых. Умнее матери, умнее меня и Миро, умнее старейшин, само собой. И, уж конечно, значительно умнее наших туповатых соседей. Только я хочу сказать тебе вот что.

— И что? — Дара вскочила и воззрилась на брата с нескрываемым возмущением.

— Тебе только кажется, что ты летаешь выше всех. А на самом деле ты просто ребёнок с воспаленным воображением и завышенным мнением о себе.

— Да? Ну и нахрен тебя!

Она опрометью бросилась вон из избы. Дверь громко хлопнула, шаги замерли, и остался только запах деревянной стружки. Кий вдохнул, и лицо его вдруг сделалось печальным. Он поднял метлу и продолжил работу.

Дара была зла, как лесная дрековака, о которых маленькие дети, накрывшись одеялом, рассказывали друг другу страшилки, навеянные материными сказками на ночь. Почему-то в них всегда кого-то убивали, съедали, растерзывали или кто-то в кого-то превращался. Многие из таких историй они узнали от матери. Несмотря на свою обычно простоватую или даже косноязычную речь, женщина, стоило ей начать рассказывать, превращалась в другого человека. Потому, влекомые желанием послушать страшные сказки, дети слетались к ним со всей деревни, как будто их тут не словами кормили, а кроличьи ножки раздавали. Хотя и такое бывало.

Особенно мать любила смаковать историю о конце света. Точнее, о Катастрофе, которой она называла события, случившиеся давным-давно, задолго до их рождения. Но она-то помнила, как всё произошло, хоть и была тогда совсем маленькой. Обычно в этот момент дети, с недоверием хмуря брови и морща носы, разглядывали мать, лицо которой покрывала заметная сеточка морщин. Сложно было поверить в то, что эта древняя, по их представлениям, женщина когда-то была ребёнком. Нет, совершенно невозможно.