Андрей Гребенщиков - Сумрак в конце туннеля
Прошла минута, другая… Парень уже устал наблюдать за ней. Чего они ждут сейчас? Это и называется: состояние боевой готовности? Тогда он ни при каких обстоятельствах не хочет быть военным, слишком непоседлив. И тут женщина вздрогнула, неожиданно повернула голову в обратную сторону. Константин, который не слышал ни единого нового звука, проследил за ее взглядом.
У колонны стоял Смерч. Как он мог появиться здесь? Ведь все входы перекрыты. Кто же его пропустил? Загадка… А может, и нет никакой загадки. Наверное, он просто пришел раньше, а на глаза показался только теперь.
Женщина тряхнула головой, как будто отгоняя видение, сделала к нему шаг, еще один… И тут командир обратил внимание на нарушение дисциплины.
— Лемешева! На позицию! Танюха, что за черт… На позицию! Смирнов… Ты как здесь?.. — Но удивление быстро прошло, и приклад командирского автомата взлетел к плечу. — Что ты здесь забыл? Хотя, где ж тебя встретить, как не в этом бомжатнике?
Смерч молчал, будто и не видел ни командира, ни автомата. Константину теперь стало ясно, почему он не остался в Ганзе — ему больше не было там места. Неужели никто не смог понять? Или не захотел? Не свою жизнь хотел сохранить отступивший не вовремя Смирнов, а чужую. Ее.
— Жаль патроны тратить, новых-то никто не поднесет. — Командир кивнул на крепко запертые двери в переходе на Кольцо и опустил оружие. — Нам отступать некуда, знали, куда пришли. Есть такая работа — умирать за других. А ты, гнида, и не знаешь про такое.
Потапыч, замерший около заградительного барьера с мешком, делал знаки Константину отойти и не лезть не в свои дела. Но теперь молодой человек уже считал это дело и своим.
— Чего тебе надо, Смирнов? Что ты тут забыл?
Ответ был очевиден, да и сама Татьяна сделала шаг вперед. Командир хотел ее остановить, но, оглянувшись на пустые эскалаторы, махнул рукой.
— Не твое дело, — наконец-то раздался голос Смерча.
Девушка говорила негромко, не было слышно ее слов, а Смерч и вовсе молчал. Только раз протянул к ней руку, а Татьяна отстранилась. Почему же он не скажет ничего?! Ничего не объяснит ей? Может, будь у них больше времени…
— На позиции!
На всей станции погас свет, а когда глаза привыкли, показалось, что снаружи не так уж и темно, потому что твари, которые ползли вниз по эскалаторам, отбрасывали длинные тени. Шорох чешуи по стенам, грохот провалившейся ступеньки и скрип когтей заставили Константина пожалеть, что он не спрятался понадежнее. Барьер из мешков слишком низкая преграда! Надеяться осталось лишь на бойцов вокруг, местных и ганзейцев. Брешь в гермозатворе больше не просматривалась, чернота закрыла все. Значит, кто-то уже там, вплотную у дверей! Но командир додумался до этого раньше, потому что включился прожектор, на время ослепив тварей и заставив их взвыть от боли.
Что-то большое и темное промелькнуло рядом с Константином, но оказалось не мутантом, а человеком.
— Что ты тут делаешь? — Этот голос со злыми нотками Константин неплохо запомнил, и когда он вдруг послышался из-под шлема бойца, уже легко опознал Татьяну.
Смерч не ответил, просто занял привычное место на боевой позиции. Бросив взгляд в сторону ярко освещенного гермозатвора, за которым слышались скрежет когтей и шорох, повернулся к бывшей подчиненной, поправил на ней шлем-сферу и по-хозяйски передвинул цинк с патронами поближе к себе.
Неизвестно почему, но Константину стало намного спокойнее. И он снова вжался в пол не оттого, что боялся монстров, а чтобы не мешать. Смерч не отступит. И девушке ничего больше не нужно объяснять. Щиток ее шлема лишь отражал свет прожектора, но рука в перчатке слегка коснулась плеча командира, мгновенно вернувшись на спусковой крючок при первых выстрелах. Помощь в бою скажет обо всем лучше любых слов.
Андрей Гребенщиков
Квартира № 41
Чирк… пшш-ш… огонь.
Чирк… пшш-ш…
Я завороженно смотрел на вспыхнувшую спичку. Огонь жадно пожирал крошечный, ограненный кусочек дерева, умирающий в жутких судорогах. Идеальный, чистый ствол обугливался, скручиваясь спиралью и превращаясь в согбенный труп-огарок. Весело бегущий, беззаботный огонек оставлял за собой только пепел…
Так всегда случается — за красоту нужно платить. Неземное великолепие пламени сполна оплачено муками дерева. Человек же рассчитывается за божественную, но столь мимолетную красоту ядерного Апокалипсиса… Это было незабываемо — прошло двадцать лет, но я помню всё, в малейших деталях — огненные столпы до неба, белые, безумно белые вспышки, заслоняющие солнце, конвульсии раненой, встающей на дыбы земли и невидимая ударная волна, адским тараном сносящая такие смешные и нелепые в отблеске атомного зарева небоскребы.
Ненавижу огонь… Провожу по кромке коробка обнаженной спичкой — чирк! — мгновение полнейшей, благословенной тишины, затем шипение — вот мой любимый момент. Через долю секунды родится пламя, но кульминация наступает чуть раньше — пшш-ш — курок взведен, дерево еще живо, но сера уже заходится в родовых судорогах, готовая вот-вот освободиться от бремени. Стрелка часов дрогнет, и все закончится — цикл бытия, исполнив акт творения, создаст красоту, извлечет ее из такой простой и невинной спички, и она испепелит все вокруг, не пожалев и самое себя. Огонь — символ и орудие небытия, отрицающего жизнь и ее порождения… Ненавижу…
Наконец робкое синевато-красное пламя, прощально вспыхнув и оставив в пальцах только обжигающий пепел, иссякло. Боли не было.
Я извлек из коробка предпоследнюю спичку. Чирк… и тихий, почти за гранью слуха, предательский хруст. Хрупкая деревяшка переломилась пополам… плохая примета. Я расхохотался, да так, что на несколько секунд заглушил какофонию, несущуюся снаружи. Жуткий рев, протяжный, пугающий лай, гортанный, непрекращающийся голодный вой, и лязгающее чавканье нескольких десятков челюстей-жерновов — все исчезло, уступив место глупому, нервному хохоту.
Я верил в приметы — трудно, доказывая каждый день и час право на жизнь, не поддаться суевериям, сохранить холодную, трезвую голову… Однако сейчас, сидя в подъезде мертвой многоэтажки и удерживая хлипкую входную дверь от беснующейся стаи радиоактивных выродков одними молитвами, фатальная искренность приносящей себя в жертву спички вызывала буйный, густо замешанный на истерике смех.
Скоро мутанты закончат разделку весьма мясистых трупов своих «сотоварищей» (как же неаппетитно они чавкают!) и займутся подъездной дверью, мало обращая внимания на мои неумелые, сбивчивые молитвы…
Я погладил здоровой рукой изуродованный, растерзанный «калаш», с глубокими сквозными следами огромных клыков. «Спасибо, друг… Здорово мы их с тобой, да? Скольких успели отправить обратно в преисподнюю… Славная была охота, славная».
Боевой товарищ привычно молчал. Может, чуть укоризненней, чем обычно. Ему было больно, а я ничем не мог помочь быстро и навсегда остывающему железу. «Терпи друг, уже недолго. Ты прожил героическую жизнь — от первого до последнего патрона, — и тебе не о чем жалеть. Не вини себя, я знал, что билет будет в один конец… Их слишком много, а мы с тобой истекаем маслом и кровью. — Я аккуратно прислонил автомат к стене. — Жаль, что не смогу взять тебя с собой… Но ты принадлежишь этому миру, а я так и не смог стать его частью».
— Или не захотел, — добавил я уже вслух. От потери крови сознание мутилось, глаза наливались свинцом, мышцы отказывались подчиняться.
Сколько осталось времени? Сейчас монстры «освежуют» последнюю тушу и… Минут пятнадцать, не больше. Значит, пора.
Быстрым движением спрятав в нагрудный карман пачку с одинокой сигаретой, я поднялся. Левая рука, перебитая в нескольких местах, висела плетью, а каждое движение пульсирующей, нестерпимой болью отдавалось в груди. «Ребра переломали, сволочи», — мысль была явственной, но совершенно спокойной, почти отвлеченной. Как и боль — она терзала и мучила тело, но оставляла меня равнодушным. Это хорошо, не хочу думать о ней. Слишком много времени уделял ей раньше. Хватит.
Преодолев в кромешной темноте лестничный пролет, я с грохотом налетел на что-то угловатое и неприятно острое. Пришлось лезть за фонариком — подслеповатый, тусклый лучик высветил пыльные почтовые ящики. Я осторожно коснулся их пальцами — покосившаяся, провисшая в петлях створка с номером 34 протестующе заскрипела. Я улыбнулся и покачал головой: кое-что никогда не меняется. Пальцы уже сами ощупывали и смахивали пыль с соседнего ряда ящиков — 38, 39, 40 и наконец дверца без номера. Сердце екнуло и застучало быстрее. Безымянный ящик — не такой, как у всех, — скрывающий страшную тайну, окруженный завесой мистики… в детстве он был предметом моей особой гордости, а вся дворовая ребятня отчаянно завидовала… Еще бы, разве можно придумать волшебную сказку, страшилку или шпионский роман про почтовый ящик со скучным номером 42! Разве число 26 может отправить мальчишескую фантазию в бесконечный полет, а любая иная цифра наградить флером секретности и страшной тайны?.. Взрослые говорили, что на этой дверце номер квартиры изначально был нарисован перевернутым, и потому дворник дядя Коля — личность угрюмая и нелюдимая, что автоматически означает — загадочная, стер неугодную надпись. Такие рассказы только подливали масла в огонь, ведь многие малолетние завистники пытались обезличить и свою почту. К моему немалому удовольствию — тщетно.
