Дмитрий Медведев - Тень над небесами
— Томек, что происходит? — опять захныкала Наталья.
Я перевел полякам Лехины домыслы, те удивились.
— Но кому это нужно?
— А ты как думаешь? — тихо ответил я, не отрываясь от созерцания и не веря своим глазам.
Балтийское цунами ворвалось на берег и мутными волнами разлилось по расположенным вдоль моря улицам. До нас, разумеется, не дошло — от дома до залива почти два километра по прямой. Даже до улицы Морской, где на нас напали, не добралось — спасибо железной дороге, находящейся на несколько метров ниже уровня дороги автомобильной и заодно нашего дома, в этаком широком желобе, где размещалось около десятка путей. Желоб мигом превратился в мутное озеро, последней инерцией слегка вышедшее из берегов.
На фоне сводящего с ума звука сигнализаций и выстрелов — да сколько же у вас патронов?! — взбесившееся море стало последней каплей. Посидели, блин, дома.
— Уезжаем, — коротко бросил я Лехе, а потом повторил для поляков.
— Мои родители…
— Прости, Томаш, мне очень жаль, но хоронить, боюсь, решительно некогда — сам видишь, что там за окном. Ты себя вообще нормально чувствуешь?
— Нормально, — кивнул он уверенно. — Головой ударился, но теперь уже ничего не болит.
Несмотря на нашу взаимную неприязнь, я был вынужден признать, что парня судьба за последнюю неделю помотала покрепче, чем большинство из нас за всю жизнь. Гжегож ведь говорил, что Томашу пришлось несладко — сначала он видел, как началось все это безумие в сотне метров от его дома, потом заразились друзья, а теперь вот и родители погибли, да еще так нелепо, ни за что. С какой целью по нам стреляли? Понятия не имею, но уже тогда чутье подсказывало, что это далеко не последняя стычка.
Томаш сначала произвел не очень хорошее впечатление. Он выглядел инфантильным идиотом с промытыми мозгами, готовым прыгнуть в кусты при виде настоящей опасности. Бесхарактерным, то бишь, но при этом гадким и полным ненависти, при возможности щедро ее выплескивающим. Хотя, возможно, так оно и есть, просто вся эта ситуация изменила его, сделала крепче. Голос Томаша был тверд, глаза спокойны — нет, это не шок и не отчаяние. Это что-то другое, смирение, что ли. И желание идти дальше. Это вызывало уважение.
— Так, Димыч, охолони, — Леха положил мне руку на плечо и заговорил дурацким успокаивающим тоном. — Ты сейчас весь взвинченный, стояче-вздрюченный какой-то, я ж вижу. Все понимаю, все прощаю, но мы никуда сейчас не поедем, понял?
— Это почему? Ты ослеп и оглох, что ли?
— Да успокойся ты, — Леха вдруг нахмурился. — Блин, кто тебе фасад так хорошо попортил? Шнобель как хобот у мамонта…
— Отвали уже с этим. Почему ты не хочешь ехать?
— Потому что ночью на шоссе опасно. Сегодня, похоже, первый день, когда люди сообразили, что можно выйти из дома и не попасть под раздачу зомби. Сейчас все будут делить то, что осталось, так не будем лезть между молотом и наковальней. Завтра вооруженных психопатов будет куда меньше, ибо многие просто не доживут, понимаешь? На рассвете…
— Леха, ты подумай головой — там наши друзья, среди этих психопатов, кто, как ты говоришь, затеял дележку. А мы не знаем даже, живы рыжий с Семеном или нет — это ж твои слова, кстати. Кто всю дорогу сюда вчера ныл, что я трачу наше время? Да и до рассвета еще слишком долго, включи свой междуушный ганглий, балда. Ты предлагаешь тут до следующего утра сидеть, серьезно? С неба по нам кто-то ядреными бомбами жахает, а мы будем торчать на месте и ждать утра. Ага, умно.
— Это была твоя кретинская идея сюда поехать, — вконец рассердился Леха. — А могли бы все вместе быть сейчас там. Хрен знает что из себя корчишь…
— Опять — двадцать пять. Ты прав, да, это моя ошибка. Но вот я и рвусь ее исправить. Связи нет, мы не можем позвонить Ваньке с Семеном, и остается только ехать к ним, как можно быстрее.
— Но мы здорово рискуем. Шлепнуть нас ночью под силу кому угодно. Даже одиночке, который забавы ради вышел с пистолетиком покараулить возле шоссе каких-нибудь хануриков, навроде нас. Думаешь, таких психов нет? Еще как есть, и они живучее тараканов будут.
— Мне неловко второй раз напоминать о совершенно очевидных вещах, но где-то не слишком далеко от нас прогремел серьезный взрыв. Наверное, ядерный. Уже второй в нашей жизни, бляха-муха. Давай посидим, подождем дождик — он, говорят, после такой бомбежки вкусный, полезный. А потом, когда выйдет солнышко и все подсушит, у нас машина будет фонить похлеще чернобыльского реактора. И не только наша.
Тут Лехе оказалось крыть нечем — я зашел с козырей. Он открыл было рот, но затем закрыл, секунду побуравил меня возмущенным взглядом и расслабился, махнул рукой.
— Вообще-то да… Ликуй, твоя взяла.
— Потом отпраздную, если не возражаешь, когда унесем от сюда ноги и то место, откуда эти ноги растут.
— Погодь, о чем разговор?! — раздраженно вмешался Томаш, обращаясь ко мне. — Я не прошу тебя переводить каждое слово, но ты можешь объяснить хоть в общих чертах?
Я возвел глаза к небу. Ладно, терпение, злиться и гневаться смысла нет. Я кратко передал Томашу суть наших с Лехой разногласий. Внимательно выслушав, он прекратил злиться и ответил:
— Нам с Натальей теперь некуда идти.
Сказав это, Томаш как-то странно развел руками, беспомощно и растерянно. Наталья прижалась к нему, обняла и уткнулась все еще пятнистым лицом ему в шею.
— Будем держаться вместе, — кивнул я. — Мы и вы. Возражений с нашей стороны нет. Только одно условие — живем дружно, решения принимаем сообща, уговор?
— Умова, — спокойно ответил Томаш.
— Скажи чудикам этим, что идем быстро, но осторожно, — велел Леха. — А то на дворе все тревожнее становится, кабы чего…
В подтверждение обоснованности его слов за окном снова затрещали выстрелы, теперь уже будто бы ближе.
— На выход, господа и дамы!
Плевать на все, хватит сидеть и рассусоливать. Я решительно поднялся, рывком распахнул шкаф, схватил заветную коробочку с вещами, за которой, собственно, сюда и ехал, и встал в коридоре, выжидающе глядя на остальных. Поляки намек поняли и пошли за мной, замкнул шествие Леха.
Пока мы спускались по лестнице, в воздухе витало такое напряжение, что можно было бы махом зарядить генератор и запитать от него хоть Нью-Йорк. Больше всего я боялся увидеть, как Томаш прощается с родителями. И, как это ни эгоистично звучит, я не столько переживал за его психическое состояние, сколько за свое. Да еще эти сигнализации воют, истерично захлебываясь на высоких частотах и сливаясь в такие диссонансы, что «пение» зомби казалось шедевром неземной красоты. Хотя, в каком-то смысле оно таковым и являлось.
Нам в любом случае нужно было заглянуть в мерседес Томаша, под напором бандитов лишившийся всех стекол — как минимум, забрать MP5 и боеприпасы, о которых я после драки на мосту напрочь запамятовал, ибо переволновался.
Автомат закатился под машину — Томаш отстреливался, пока его не подбили, а потом руки выпустили оружие. Выгребать убийственную машинку пришлось мне, заползя на пузе под низкое днище и вытянув руку. Немудрено, что мы с Лехой его проворонили, когда несли отключившегося Томаша домой.
Уже целая коллекция оружия скопилась, с ума сойти. Еще бы патронов к каждому стволу побольше, раза так в три, а то и в четыре. Но уж чем богаты.
Оставалось самое главное. Я честно поставил Томаша перед фактом — хоронить родителей времени нет. Можно, конечно, выудить из хозмагазина напротив моего дома лопату или даже две, можно, но нужно ли так рисковать в городе, ставшем едва ли не опаснее самого себя во время бесчинств зомби? Конечно же, нет, и Гжегож бы похвалил нас за это решение. Но и оставить так родителей Томаша мы не могли. Оставался огонь.
Не буду расписывать подробности, не хочу терзать себе сердце. Одно скажу — тогда я не мог на это смотреть спокойно, слезы сами полились из глаз, и я отвернулся, а потом, пока Томаш с каменным лицом поливал родителей и машину бензином из канистры, выкурил три сигареты подряд, от чего моя голова начала путать небо и землю. Даже надрывающиеся сигнализации перестали мне докучать, они словно вовсе смолкли. Смолкли, кстати, и выстрелы. Похоже, тот бой наконец-то завершился. А может, просто мы немного оглохли.
Дрогнул несгибаемый Леха, отворотился. Хотя, несгибаемых не существует, есть просто очень сильные. Мы ведь с Лехой и сами перешагнули через потери, каждый здесь хлебнул лиха, но всякий раз, когда это случается снова, к горлу подступает нечто липкое и неприятное.
Леха подошел к Томашу и похлопал того по плечу, и было видно, что это сочувствие носит самый искренний характер. Томаш же стоял неподвижно, как истукан, и спокойным взглядом изучал бездыханные тела людей, благодаря которым он появился на этом свете. Он, кажется, хотел в последний раз задержаться взглядом на каждом изгибе, на каждой черте их лиц, взять это все с собой. Только бы запомнить их живыми, улыбающимися, а не изрешеченными каждый десятком пуль, разбросанных по сиденьям, с открытыми глазами, как у Гжегожа — Томаш так и не смог заставить себя закрыть их. Он все думал, когда в последний раз он видел родителей с улыбками на лицах? Сегодня. И много лет назад, когда они были моложе, а он, Томаш, еще не приносил столько бед и хлопот.
