Андрей Сенников - Пока мир не рассыплется в прах…
А вот и она — тоненькая и назойливая, как комариный писк, мыслишка. Ясная и различимая идейка, рожденная коротким замыканием синапсов, среди рева двигателей тяжелой техники, командных окриков и грохота сапог по асфальту: «Я убью его». Черт, как просто! И весомо, словно снаряженный магазин; медноцветное, разбавленное охрой, острие патрона 5,45 выглядит как обещание. «Я убью его», — стучит в виски. Страх вдруг приобретает новую окраску: Копчик боится, что его сейчас разлучат с командиром отделения.
Он думает только об убийстве. Он думает, что если не убьет Смелякова, то навсегда останется Копчиком и никогда не вернется домой, чтобы сказать отцу, что боль остается. Это страх уходит, силы. А боль остается. Веревка с петлей на решетке умывальника кажется теперь «ошибкой молодости», вроде глупых и малодушных переживаний по поводу юношеских угрей. Копчик испытывает смутное удовлетворение (впервые за полгода!) от осознания превратностей воинской службы.
Он так «заточен» на новое желание, что ему совершенно насрать, почему их третья мотострелковая рота второго батальона Иргинской бригады выдвигается на марш первой. Первой из многотонной, многоногой массы людей, техники и орудий убийства. Почему не разведрота ДШБ к примеру? Или первая рота? Куда? Зачем? Почему? Сейчас важно не оторваться от Смелякова, словно от мамы в переполненном универмаге среди шелестящих юбок и пыльных брючин.
«Не бзди, Копчик, не потеряешься!» — говорит сержант, отпихивая Федора локтем, но усмешечка на лице кривенькая, неуверенная. А того то забирает колотье, то швыряет в горячий обильный пот. Команды «замка» он слушает вполуха и просто делает то же, что и остальные, приклеившись к Смелякову, словно банный лист к заднице.
Ротный выкрикивает задачу рыкающей скороговоркой. Как обычно смысл ее в том, что она проста до зубовного скрежета. У капитана Нагурного по-другому не бывает: выдвинуться, занять, блокировать. «И чтобы ни одна блять не выскочила!» До Стукова едва доходит, что никакими учениями и не пахнет. Все по-честному. В областном центре заварушка вроде войны: не то террористы, не то пиндосы высадились, не то эпидемия. Серьезно все. Вот и взвод «самоварщиков» с «Подносами» придают их роте.
Нагурный исчезает. БМП с разведотделением, фыркнув выхлопами, катит в густой сумрак. Через пятнадцать минут и сама рота пошла. Ревут двигатели, Копчик корчится за спиной Смелякова, судорожно цепляясь за железку на броне. Плотный воздух хлещет по лицу, словно березовым веничком. От Ирги до Сочмарово меньше ста километров, а, значит, идти им часа полтора. Только вот как момент выбрать? Или сейчас?! Почему не сейчас? Магазин пристегнут, спина Смелякова — вот она. Снять с предохранителя, передернуть затвор — за шумом и грохотом, лязгом гусениц, выкрашивающих дряблый асфальт, никто не услышит, — качнуть стволом и надавить спуск…
Или все сделать, когда начнется?
Знать бы — что?
Акварельно-черное небо на востоке начинает светлеть, словно его размывают водой. Из темноты отчетливей проступают детали пейзажа. Дорожные знаки сверкают в свете фар, отливая фосфоресцирующей краской, как глаза голодных псов. Белый указатель, Малые Топи. Слева от дороги косогор, справа зубчатый контур крыш. Воздух наполняется запахами навоза, скошенной травы, прошлогоднего сена, а еще сладковатым и незнакомым ароматом. Ни огонька…
В следующую секунду Копчик едва не слетает с брони от резкого торможения. Колонна, лязгнув траками и фыркнув, замирает, и сразу становится слышными впереди раздельный перестук: «тах-тах-тах-тах-тах-тах» и частое обрывистое стрекотание. На пустой дороге, у тихой деревеньки звуки кажутся невозможными: залпы автоматической пушки БМП-2 и автоматная стрельба. «К машине!» — орет Смеляков мимо эбонитовой таблетки у рта. Ему виднее, он на связи с комвзвода. Голова лейтенанта Мухина торчит из люка головной машины, голос далеко разносится в прохладном влажном воздухе:
«Ветер-два, повторите, прием. Ветер-два не понял, повторите, прием».
Федор скатывается с брони, как мешок с говном: ноги затекли, пальцы не гнутся. Вокруг бряцают оружием, возня, шепот: «Че за муйня-то?» Из деревни доносится собачий вой.
«Ветер-два, повторяю. Направление ориентир один, силами одного эмэсвэ. Уточните данные о противнике, прием. Не понял Ветер-два, Михалыч? Михалыч?!!»
Взводный ныряет в люк.
От хвоста колонны — окрик:
«Эй, стой! Стой, мужик, ептать! Ты кто такой?! Отвечай… Ты кто такой блеа-а-а-ать!!!!»
Крик срывается на визг. Звук, от которого кишки завязывает в узел и, кажется, зубы проворачиваются в деснах. Оглушительная тишина повисает над дорогой — один, два, три, закипает в легких, — и обрывается гранатным разрывом: хлопок, осколочная дробь по броне, еще крики (а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! на одной захлебывающейся ноте), вспышки беспорядочных выстрелов в темноте. Воздух стремительно густеет, наполняясь сладковато-гнилостной патокой. Кто-то надсадно кашляет, словно старается выблевать внутренности.
— На склоне! На склоне, мать их!
БМП взводного дергается, сотрясаемая запущенным двигателем, и скребет асфальт неподвижными траками, разворачиваясь. Солдаты с матами отшатываются от борта. Над головой у Копчика гудят сервоприводы башни, разворачивающей ствол и сноп света в сторону обрывистого склона. Смеляков вытягивает шею, заглядывая в темноту через груду воняющего соляркой железа. «Вот оно», — думает Стуков. Пальцы сдвигают предохранитель.
— К бою! — кричат слева-сверху.
Копчик дергает затвор. Частое клацанье сменяется беспорядочной стрельбой. «Тах-тах-тах-тах» рвет перепонки. Смеляков отворачивается, вглядываясь в огонек, посылающий в сторону склона тридцатимиллиметровые трассеры. Стуков стреляет одиночным. Голова сержанта лопается, как воздушный шарик, расплескивая на броню черно-белые сгустки. Тело валится вперед. Носки ботинок царапают асфальт, пороховая гарь скребет Копчику горло…
…Он таки уснул за рулем. Уснул, тяжело уронив голову на жесткий обод, и не почувствовал удара о переносицу. Правая рука упала на бедро. Ступня надавила на педаль газа. «Уазик» рыкнул, вильнул, словно освободившийся от пут жеребец, вскидывая задом; резво перескочил через канаву и, сломав передним мостом ощеп на толстом пне, плотно сел брюхом. Двигатель взвыл и захлебнулся. Машина дернулась, замерла. Федор спал. Из носа мерно капало. Автомат вновь привалился стволом к бедру спящего, словно прикорнул уютно, покойно. Проигрыватель пережевывал очередной трек:
Черные сказки белой зимы
На ночь поют нам большие деревья,
Черные сказки про розовый снег,
Розовый снег даже во сне.
А ночью по лесу идет сатана
И собирает свежие души —
Новую кровь получила зима.
И тебя она получит.
И тебя она получит…
Глаза под веками задвигались…
…Плотный воздух бьет его тугими волнами в бока, по спине, словно огромными подушками. Земля под ногами сотрясается. Косогор обкладывают с «Подносов», в отдалении слышится характерный кашель, земляные кусты вырастают на склоне и выше, разбрасывая окрест комья земли. Пыль забивает ноздри, рот, земля скрипит на зубах. Перед глазами рубчатая подошва ботинок Смелякова. Вот сейчас! Вот сейчас его схватят за шиворот, тряхнут хорошенько так, что клацнут зубы, отберут автомат и… а, может, просто застрелят.
С плеча рвут «Аглень», и тянут за шиворот. Завязки ОЗК больно врезаются в горло. Вот так, наверно, его шею сдавила бы веревка…
— Ты чего, мудак, по роже захотел?! Стреляй!
Привычка повиноваться и сильный рывок вверх срабатывают безотказно. Мысль о своем преступлении испуганно прячется, а ее место занимает другая: «У меня шок. Я никого не убивал».
— Жопу прикрывай! Из деревни идут! — еще крик, на который он не обращает внимания.
Он выставляет автомат перед собой, как полено. На броне комочки земли, гильзы и распухшая синюшная кисть руки с черными ногтями. Справа ухает «Аглень», словно гигантский филин. Дымно-огненный след гранаты пролетает мимо сознания и лопается на близком склоне, как огненный гриб-дождевик под сапогом.
Оторванная кисть ощупывает пальцами броню и подтягивается ближе к стволу его оружия. Мысли исчезают, подскочивший вверх тошнотворный ком вышибает мозг под каску как бильярдный шар: свояка — в середину!
— Ложись!!!
Федор упал бы и сам. Его скрючивает у катка, а над головой по броне многотонно шаркает, грохочет, и в склон кювета неразорвавшимся снарядом вонзается крашеный конус на прямоугольном основании. На конусе овальный портрет с размытыми чертами лица и надпись: 12.07. 1997 — 25.12.20… Последние цифры не видны. Он щурится, словно прицеливаясь, словно от того, разберет он эти цифры или нет — зависит его жизнь.
В светлеющем небе возникает ревущий гул. Он нарастает и снижается.
![Артем Мичурин - Полведра студёной крови[СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
