Захар Петров - Муос: Чистилище
— Какие мы диверсанты, что ты мелишь такое? Отведи к старшему, с ним говорить будем.
— А ты заткни свою пасть, лахудра тупорылая. Я здесь решаю, куда и кому идти. Здесь допрашивать будем. А ну, Сонька, поиграй шарами.
Пацаны не по-доброму засмеялись. Сонька в три шага оказалась возле Пахи и со всей силы ударила ему между ног. Паха скрипнул зубами, но звука не подал. Сонька с победным взглядом оглядела своих соратников, которые ей захлопали и одобрительно зацокали.
— Ну так что, шавка, будешь правду говорить, или Сонька твои друганам помеж ног яичницы сделает, а? На коль они тебе такие будут?
Вера смотрела на мальчишку и не могла поверить происходящему — то, что он говорил и делал, никак не вязалось с его задорно вздёрнутым носом и, в общем-то, милым ребячьим лицом.
— Сонька, повтори. Мадам не поняла.
Сонька уже заносила ногу во второй раз…
— Остановитесь…
— О-о-о, у тёти проснулась жалось, тётя хочет что-то рассказать.
— Отведите нас к Батуре.
— К кому-кому?
— К Батуре, Командиру вашему. Или скажи ему, что здесь Вера из спецназа, которая когда-то банду лесников в Универмаге уничтожила.
— Что ты лопочешь такое, тётя? Вы ещё и из спецназа будете? Я так и думал — aсмейцы недобитые, мочить их надо!
Старший со всех сил ударил сапогом Веру в грудь. В том положении, в котором сейчас находилась Вера, этот удар мог сломать ей рёбра. И всё же ей удалось изогнуться перед приближающимся сапогом так, что лишь каблук болезненным, но скользящим ударом прошёл по её груди. Это озлобило парня, он подошёл ближе, чтобы ударить точнее, но в этот момент доселе молчавший долговязый юноша с длинными волосами произнёс:
— Нарванный, я, кажется, её помню.
— Кого помнишь?
— Бабу эту помню. И то, что она говорит, это правда. Когда-то на Партизанскую лесники напали, и нас тогда отряд спецназовцев от них спас, и среди них была баба.
— Эта баба?
— Кажется эта, я малый тогда был — лица не запомнил.
— Ну пусть и эта. Так что мне, всех республиканцев, которые когда-то что-то хорошее сделали, сейчас в дёсны целовать? Разжигай костёр, сейчас допрашивать их будем с пристрастием, пока не расскажут всего. Сонька уж вся чешется, так ей над ними поработать хочется, — ты ж знаешь, как она охоча до этого дела.
Все, кроме долговязого, рассмеялись, а садистка Сонька улыбнулась, как будто ей сделали комплимент.
— Нарванный, старшие говорили, что Батура постоянно вспоминал ту девку, которая в лагерь к лесникам сама пошла и почти их всех одна перебила; даже найти хотел её. Если это всё-таки она, Батуре может не понравится то, что ты собираешься делать нею.
Нарванный задумался, потом не по-доброму посмотрел на долговязого:
— Ладно, ведём в отряд. Пусть старшие посылают гонца к Батуре, сообщат, что к чему. А он пусть решает. Заодно и тебя проверим, Плинтус.
— Чего меня проверять? Я ж уже проверенный.
— А вдруг ты только для конспирации свою мать горбатую да брата одноногого завалил, чтоб только к нам в отряд попасть. А на самом деле ты — республиканский диверсант и хочешь ночью выпустить этих троих, чтоб нас всех перерезали спящими. Сонька, забери-ка у него арбалет, пусть посидит вместе с диверсантами до прихода Батуры. Если окажется, что ты соврал, — тебе кирдык, понял?
10
Третьи сутки они сидели в клетке. Вчетвером: Вера, Саха, Паха и долговязый Алесь, которого местные называли Плинтусом. В клетке был смонтирован велогенератор, и они по очереди должны были крутить педали, чтобы давать освещение Тракторному. Подача энергии с электростанции прекратилась уже несколько дней назад, поэтому единственным источником электричества на Партизанской были ноги узников в нескольких клетках, расставленных по станции. Саха и Паха не пускали Веру на велосипед, и поэтому педали крутили они втроём с Алесем. Вера для вида воспротивилась решению братьев, но в действительности была этому только рада: ей всё чаще хотелось прилечь и отдохнуть, любые движения для неё становились мучением, и кручение упругих педалей только бы забрало у неё и без того таящие на глазах силы.
Сначала Алесь сторонился пришлых, пытаясь доказать тем, кто был по ту сторону клетчатых стен, об отсутствии у него с чужаками чего бы то ни было общего. Но долгое время бесцельного сидения взаперти разговорило и его. Родился и вырос он на Партизанской, смутно помнит события, связанные с нашествием лесников, приходом убров. Помнит, как в такой же клетке сидела смешная грязная тётка, которую они, дети Партизанской, драли палками. А потом эту тётку куда-то прогнала девушка-убр, сама переодевшись в одежду лесничихи.
После изгнания лесников и ухода спецназа на Партизанской потекла вялая полуголодная жизнь, которую беспрерывно старался расшевелить чахоточный администратор Батура. Но как только что-то у него начинало получаться, обязательно что-то случалось, чтобы этот неожиданный подъём оптимизма молодого администратора разрушить. То увеличивался налог, что на нет сводило все последние успехи поселения; то для каких-то нужд Республики в Центр забирался ценный специалист, от которого зависел новый проект; а последняя война с диггерами вообще обескровила Партизанскую, призвав на сапёрные работы почти всех толковых мужиков в поселении. Даже смерть от его уже многолетней болезни не посещала администратора. И крутилось всё в его жизни по спирали, каждый виток которой углублялся всё ниже в толщу отчаяния и ненависти к Республике. Последней каплей терпения явилось решение Центра демонтировать несколько элементов дренажных систем вблизи Партизанской для их переноски в Центр и укрепления водоотвода в Улье. Впрочем, преподносилось всё это Инспекторатом, наоборот, как ремонтные работы дренажной системы. Но Батура, заподозрив неладное, упоил до полусмерти квартировавшегося в их поселении инженера, и тот проболтался о действительных планах Инспектората. Батура первое время убеждал себя в том, что, может быть, это был всего лишь пьяный бред, пока вода не стала подыматься. А с нею на станцию полезла всякая гадость, заживо пожирающая людей.
Именно тогда у Батуры и возникла окончательная решимость при первой возможности отделиться от Республики. Общаясь с администраторами иных поселений, особенно партизанского крыла, он понял, что их посещают порою те же мысли. Для того чтобы восток Автозаводской ветки взорвало новое партизанское восстание, достаточно было одного чирка спичка.
Когда пришёл депутат, возвестивший о смерти Советника и о том, что произошло в Центре, Батура понял, что его час пробил. Глашатаи из числа заранее подобранных и подготовленных людей быстро пробежались по партизанским поселениям и возвестили о независимости Партизан от Республики и наборе в Гвардию Освобождения. К этому времени на производящих лён восточных станциях Московской ветки было поднято восстание, на подавление которого выдвинулась созданная генералом Дайнеко АСМ. Лучшего момента, чтобы нанести удар в сердце умирающей Республике, трудно было подобрать.
Но Батура столкнулся с другой проблемой — кроме десятка надёжных людей, никто не хотел вступать в Гвардию Освобождения. Погорланить на митингах, выпить сто грамм за Партизанскую конфедерацию — это пожалуйста, а вот идти умирать отупевшей меркантильной массе партизан отнюдь не хотелось, и за исключением самых отмороженных, в войско Батуры никто не шёл. Поворачивать назад было уже поздно — восстание, пусть и такое хлипкое, было уже поднято, и он стал изменником Республики. Батура отнюдь не боялся смерти. Его страшило лишь, что его ненависть может быть не утолена, и он не мог позволить, чтобы республика поставила ему ногу на грудь и подвергла его, сына легендарного Кирилла Батуры, позорной казни. Ничто так не консолидирует и не пробуждает ото сна отупевший народ, как выявление внешнего и внутреннего врага. С внешним было всё понятно — АСМ с генералом во главе, но они были слишком далеко. Был нужен враг внутренний. И Батура принял, как ему казалось, мудрое решение — назначить врагом Республики тех, от кого всё равно мало пользы или один только вред, тех, кто раскалывает и без того рассыпающееся на куски общество. Здесь Батура позаимствовал кое-что из новых веяний так ненавидимой им Республики: мутанты, инвалиды, мулаты, а также все, чья польза обществу была незначительна, были объявлены врагами создаваемого Красного Братства — так Батура назвал новое образование. А каждый, кто заявил отказ от призыва в ГО, признавался изменником Братства и подлежал расстрелу на месте.
Неизвестно, поддерживал ли Батура кровожадные порывы своих подчинённых, но многие из вчерашних полеводов стали жестокими убийцами. Наделённые властью решать, кому жить, а кому умирать, они упивались этой властью, превосходя в ревности по уничтожению «выродков» даже подручных генерала Дайнеко. Ими же была придумана полуритуальная процедура «очищения», при которой член семьи, в которой жили неполноценные, также считался неполноценным до тех пор, пока не «очистится», то есть своими руками не убьёт тех, кто позорит его род. Поэтому Алесю пришлось на виду у всех застрелить из арбалета свою мать, которую нелёгкая крестьянская жизнь сделала сутулой, и брата, который потерял ногу при нападении хищников во время вылазки на картофельное поле. Он, быть может, на это и не решился бы, если бы брат и мать сами не просили их расстрелять: их судьба и так была предрешена, а у Алеся был шанс выжить.
