Дарья Аредова - Город посреди леса (рукописи, найденные в развалинах) (СИ)
Дэннер
Едва шагнув за калитку, я чутьем уловил – человеческим ли, волчьим – что опоздал. Запах смерти витал в воздухе, железный запах крови, боли и страха. Откуда же враг пришел?.. А, не все ли равно теперь.
— Что-то случилось, Дэннер? – заботливо спросила Октябрина. – Почему ты остановился?
Ну, что тут скажешь?
— Я просто задумался.
Детская рука погладила меня по волосам. Убери руку. Да убери ты руку, от нее кровью несет!
— Мы не туда пришли?
— Туда. – Я, оглянувшись, шагнул к старой раскидистой яблоне и усадил девчонку на мокрую ветку. – Ты посиди тут немного, а я пойду, разведаю, что там. Ладно?
Большие ореховые глаза изучающе прищурились, глядя на меня.
— Не оставляй меня одну, – попросила Октябрина. – Я не боюсь покойников, если они не ходят. Я боюсь тех. Живых.
У меня пальцы заледенели.
— А… – осторожненько уточнил я, – а ты… В смысле, кого живых?
Девочка поджала босые ножки, зябко приподняв плечи.
— Ну, тех, в масках, – пояснила она. – А покойников я не боюсь. Если ходят только. Если ты думаешь, что я испугаюсь мертвых – ты не бойся. Я не буду плакать и кричать.
Я обреченно уселся на ту же ветку. В голове вихрем кружились мысли, картины, возможные варианты. Пришлось выуживать из этого водоворота наиболее удачные слова и жесты.
— Октябрина…
— Ты можешь звать меня Риной. Октябрина слишком утомительно.
— Хорошо. Рина, – согласился я, – ты помнишь людей в масках?
— Тварей, – исправила девочка, обернувшись. – Тварей в масках.
— Ну, да, тварей… – пробормотал я, глядя на землю и болтая ногами. Разговор становился все более опасным. – В чем-то ты права.
— Я пойду с тобой, – повторила девочка. – Я не буду тебе мешать! Я ведь уже видела, как убили маму с папой. – Тут она порывисто обернулась и ухватила меня за руку. Широко распахнутые глаза блестели. – Пожалуйста, только не оставляй меня одну!
Я никогда не задумывался, как выглядит страх. В книжках часто пишут что-нибудь вроде «в глазах отразился страх», а часто еще в глазах «отражаются» все другие эмоции. И это слишком глупо, чтобы воспринять всерьез, потому что глаза есть глаза, просто орган зрения. И ни состав белка, ни форма зрачка, ни цвет радужки в зависимости от эмоционального состояния не меняются. Ну, если только у Нэйси. У остальных же людей по-другому. Люди выдают эмоции движениями, жестами, аурой, иногда – очень редко – выражением лица. А глаза… глаза могут только расширяться и блестеть от страха. Остро так, холодно блестеть, как осколок стекла.
Девочка глядела на меня неотрывно, и я мог чем угодно поклясться, что в глазах у нее плещется страх.
— Так ты помнишь, – тихо проговорил я. Помолчали. – А почему не сказала?
— Зачем? Ты не спрашивал. – Она вдруг прижалась, уткнувшись мне в плечо, и ухватила рукав гимнастерки, крепко сжимая кулачки. Голос зазвучал слабенько и тонко. – Ты только не умирай, ладно?.. Я не хочу больше, чтобы умирали. Я боюсь одна. Все умерли… а ты – живи. Ладно?
Если бы только я так не устал… я бы, наверное, опять разревелся…
Они все были здесь, все трое. Лидия Люксембург. Настоятель Горислав. И молчаливая пианистка Лаэрри, настоящего имени которой я так и не узнал. Теперь уже никуда не уйдут…
Поддавшись внезапному порыву, я опустился на колени и погладил Лидию по светлым волосам. Знаешь, а ведь ты была права, я тебе врал. Я все-таки любил тебя. И тебя, и Кондора, и сестер – всех.
Я в который раз почувствовал себя очень глупо, прикасаясь к мертвому телу. Зачем я это делаю, зачем разговариваю с трупом – полный идиотизм. Труп есть труп – никчемная совокупность мяса, жил, костей и химических реакций. Безнадежно сломанный механизм, годный только на переплавку. Когда-то жил, работал, представлял ценность, а теперь – сломался. С тем же успехом можно искать конфеты в заведомо пустой коробке.
Сейчас некоторые из вас скажут про «воздаяние почести умершим», правда? Не смешите меня, товарищи. Вся эта «дань уважения» к покойникам – всего-навсего лицемерие, спровоцированное чувством вины – недолюбили, недоглядели, не сказали, не успели. Вот и начинается нелепый фарс с белыми платьями, венками да погребальными кострами. А я вам скажу, что мертвым глубоко наплевать, кто их там уважает, а кто не уважает. Они уже не здесь. Они в тумане. При жизни уважать надо было.
И все же, я никак не мог себя заставить отпустить холодную тонкую руку Лидии. Мне все казалось, что вот, сейчас, скоро, совсем скоро – она вздохнет и посмотрит осмысленно. Несмотря на холод. Несмотря на кровь, залившую маленький диванчик. Несмотря на белую смертную дымку в глазах. Потому что она не умерла, она сейчас очнется.
Каждый раз казалось, черт бы меня побрал.
Октябрина подошла с другой стороны и прижалась ко мне. Она очень старалась не показать страха, а я делал вид, что ничего не замечаю.
Мы все, наверное, до последнего отказываемся верить в смерть. Принять тот факт, что человек уже никогда не вернется, не заговорит с нами. Был друг – осталась мертвая оболочка.
Ладно, хватит ребенка нервировать.
Я поднялся и подхватил девчонку на руки. Одна только мысль, что маленькие босые ножки увязнут в липкой кровавой луже, вызывала отвращение.
— Я сама могу, – нерешительно возразила Октябрина, а я буркнул в ответ в лучших традициях Кондора:
— Я тоже много, чего могу. Сиди, пока таскают.
Малышка притихла, только крутила головой, оглядываясь по сторонам.
— Слушай, – не выдержал я на середине лестницы, сообразив, что такими темпами рискую с нее улететь, – а ты волосы как-нибудь не можешь подобрать? Ничего ж не видно.
Девчонка опять повернулась, закрыв мне обзор каштановой гривой.
— Меня мама причесывала… А ты поставь меня на пол.
— Исключено, – заявил я. – Простудишься. Ладно…
Никогда не умел плести косички, но что поделать, если мое упрямство выходит мне же боком, причем, не тем боком. Я устроился на деревянной ступеньке и принялся постигать азы парикмахерского искусства, что оказалось вовсе даже непросто.
Для начала, мой старенький деревянный гребень категорически отказался привести в порядок буйные девчоночьи кудри, за ночь приключений свалявшиеся в колтуны, как неухоженный лошадиный хвост, и безнадежно увяз в них. Октябрина вертелась и жалобно пищала, волосы, при попытке их расчесать, с готовностью затягивались в узелки, так что я, под конец экзекуции, уже попросту орудовал ножом, срезая самые крепкие узлы. А когда волосы оказались прочесаны и сплетены, наконец, в совершенно ужасную с виду, но зато по-прежнему толстую и тяжелую косу, неизвестно, кто из нас еще готов был громче взвыть – я или жертва моей спонтанной брадобрейской стажировки.
Я привалился к стене, а девочка сердито обернулась – замученная, раскрасневшаяся и зареванная.
— Ты совсем, что ли?! – вопросила она. – У тебя руки, вообще, откуда растут?!
— Прости, – очень смиренно попросил я. – Это явно не моя стихия.
Дите фыркнуло, надулось и утерло слезы рукавом.
— Больше не смей меня причесывать.
— Ладно. – Да упасите меня боги еще раз взяться за этот эпический подвиг!..
— Ты меня чуть не убил!
— А вот это уже слишком! – показательно обиделся я и, на всякий случай, строго прибавил: – Не утрируй.
— Чего?.. – не поняла девочка.
— Не преувеличивай!
Она подумала немного, затем ей, похоже, все-таки стало меня жалко.
— Ну, ладно тебе. – Октябрина, морщась, осторожно потрогала ладошкой свою многострадальную голову. – Нормально получилось… только ты больше не дергай так.
— А ты больше так не путай, – отпарировал я, и не подумав открыть глаза. Как же спать хочется, кто б знал…
— Я не специально… – Девочка, судя по звуку, подвинулась поближе. – Ты устал, да?.. Ну, давай мириться.
— Ага. Помирились.
— Нет!
— Это еще почему? – Я все еще не мог понять, чего от меня ждут. – Мы же договорились, вроде как.
— Уже договорились, но еще не помирились! – Октябрина сморщила курносый нос, явно готовясь зареветь.
— То есть, как? – Я открыл один глаз. Девочка потянула меня за руку.
— Руку давай, говорю.
— Держи, – согласился я и хотел, было, пожать ее ладошку, но Рина вместо всей руки протянула один только палец.
— Давай палец, – велела она. – Да не этот! Мирись-мирись-мирись, и больше не дерись…
Тьфу, ты. Совсем я не умею общаться с детьми.
А вот больше не драться – этого нет, не обещаю. У меня работа такая, драться надо постоянно.
Алиса
На вершине горы кружился снег.
Странно было стоять на самом краю и видеть, как под ногами плывут облака. Дальше дороги не было.
