Царь Александр Грозный (СИ) - Шелест Михаил Васильевич

— Проехали, — сказал Воротынский.

[1] Корень «amo» — «любовь», amasso, соответственно, «любить», amasius — «возлюбленный», т. е. amason — это «возлюбленные».

[2] Ксёндз — польский, а также белорусский и украинский католический священнослужитель.

[3] Само понятие «Засечная черта» появилось гораздо позже. В исторических документах того времени для обозначения этих пограничных укреплений использовали другое название — «Заповедь» (т.е. «запрет», «запрещение») или «Государева заповедь».

Глава 4

Отступающие конные татарские рати через день пути вдруг наткнулись на выстроенные поперёк стометрового шляха рогатины. С обеих сторон шлях сжимал непроходимый тысячелетний лес. Татары попытались разобрать рогатины, но были обстреляны из-за деревьев и запаниковали. Окруженные со всех сторон и были вынуждены сдаться.

Воротынский ехал на коне вдоль распластавшихся на земле воинов крымского юрта, лежащие так уже почти сутки, до конца не веря в случившееся.

— Посчитали, сколько их? — спросил князь.

— Считают, — буркнул второй воевода.

Но и так было видно, что пленных много. Очень много.

— Считанных мы в рогатины и сразу угоняем. Заиндевели многие.

— Так, заставь подняться! Души позастужают… Возись потом с ними.

— Да и бог с ними. Меньше мороки, коль помрут.

— Я те помру!

Воронцов ткнул кулаком Тёмкину под самый нос.

— Государь строго настрого указал сберечь всех, кого можно. Все души свою цену мают.

— Вот-вот… — буркнул воевода. — Сам-то понимаешь, что говоришь? Души считать на гроши?

— Всё условно. Не по головам же их считать. Не скот ведь!

— Скот хоть продавать можно, а души, как на деньги считать?

Воевода помолчал, недовольно сопя, но продолжить разговор не решался.

— Что ещё сказать хочешь, Григорий Иванович?

Воевода басовито откашлялся в рукавицу и, хмуро глянув направо-налево, сказал:

— Не знаю, заметил ли ты, Александр Иванович, как умирали басурмане?

— Я не поспел за тобой…

— Ну, да… Ну, да… Зато и я, и наши все заметили. Мы погнать-то их погнали… И даже били мечами, но… Они умирали раньше.

— Как это? — удивился Воротынский.

— А так! Я догоняю татарина, саблей его хрясь! Татарин падает. Второго… Падает. Третьего… А потом объезжаю после схватки, а они раненые, и живые, но словно куклы скоморошьи.

— В смысле? — Воротынский нахмурился.

— Ну… Как тряпки с размалёванными рожами. Безумные! Правда, вскоре все они отошли в мир иной, но точно говорю я тебе, что души покинули их ещё раньше.

— И что? Может съели чего? — неуверенно воспротивился чертовщине Воротынский, но по спине его пробежал холодок.

— Нее… Ты знаешь, сколько я за свою жизнь татар положил, но доселе такой погибели не видал.

— Бог с ними, Григорий Иванович! Басурмане же! — махнул рукой Воротынский. — Не о том думаем. Нам с живыми душами разобраться надо. Чтобы они не покинули эти тела. Бо царь-государь зело гневен будет.

Он ткнул большим пальцем правой руки за своё левое плечо, за которым, метрах в пяти ехал царский опричный монах по прозвищу Галактион.

— Пусть за душами они смотрят. Нам бы головы свои сберечь от гнева государева.

Галактион словно услышал Воротынского, ткнул пятками лошадь и приблизился к воеводам.

— Что обсуждаете? — спросил он.

— Пленных много. Что с ними государь делать будет? Ума не приложу, — сказал Воротынский.

— Как, что делать? — удивился монах. — В Касимов погоним. Там царская рать собирается. Восставших бояр урезонивать.

— Не уж-то пойдёт царь-государь на города русские ратью татарской? — спросил Тёмкин, обращаясь к Воротынскому.

Тот дёрнул плечами.

— Сейчас он породнился с ногаями и черкесами. С кем ему бояр резонить? Опричники с Адашевым Москву держат. Мы тут османов… Гирея нашли? — вспомнил Воротынский.

— Нашли, — сказал монах. — Уже в кремль унесли. Бальзамируют.

— Вот ещё! Тьфу! — сплюнул второй воевода. — Когда такое было?

— Дурак ты, Григорий Иванович, — тихо сказал Воротынский. — Гирей — брат османского султана Сулеймана. Да и сродственник Казанскому наместнику. Почтить надоть царь всё-таки, хоть и басурманский.

— А по мне, так, зацепить арканом ноги, да протащить по шляху до Москвы.

— Дурак ты, Григорий Иванович, — повторил Воротынский, косясь на опричного монаха. — Царь он. Нельзя так с царями. Наш государь узнает, что баешь, не сносить тебе головы

Монах ухмыльнулся в бороду и воевода, поняв, что царь обязательно узнает, что он, воевода, желает царям, с расстройства жёстко стеганул лошадь и умчался вперёд.

Москва уже шесть месяцев находилась в осаде. Благодаря собранным царём запасам продовольствия и порохового зелья столица держалась уверенно. Всех «лишних» из города удалили. То есть удалили всех тех, кто отказался вставать на стены.

Стены же оказались очень надёжными своим фундаментом, заглубленным на три-четыре метра, что уберегало от подкопов. Обычно стены ставили на насыпь, сквозь которую и копали туннели, а тут сапёры[1] утыкались в бетонное основание, взорвать которое порохом никак не получалось.

Не очень высокие, но крепкие бетонные стены, не поддавались пушечным ядрам и изобиловали правильно «слепленными» бойницами, конически расширяющимися вовнутрь. Имели место попытки взятия стен с помощью лестниц, но все они заканчивались неудачей. Орудия башен, выступающих вперёд, были направлены вдоль стен, и стреляя картечью, сносили нападающих с осадных лестниц. Башни стояли часто и пушек было много, поэтому попытки взять стены верхом тоже быстро прекратились.

Через три месяца взять город штурмом войскам мятежников не удалось и столицу осадили, перекрыв пути подвоза продовольствия, то есть — дороги, ведущие к воротам. Замкнуть кольцо вокруг стен, периметр которых достигал едва ли не десять километров, никаким ныне существующим армиям было не под силу.

В мятежниках оказались многие, ограниченные в правах бояре: Третьяковы, Кропоткины, Сидоровы, Айгустовы, Тетерины, Квашнины, и многие, многие, многие другие.

Иван Фёдорович Адашев насчитал более трёхсот отрядов, возглавляемых боярскими фамилиями. Единого лидера не наблюдалось и это, с одной стороны, Адашева радовало, а с другой стороны заставляло задуматься, что главные силы мятежников ещё не подошли. Иван Фёдорович среди осаждающих не видел, ни Бельских, ни Шуйских, ни Глинских. Захарьины находились в Кремле и, хоть и не лично, а дворней, но участвовали в обороне города. Курбский где-то усмирял черемисов. Владимир Старицкий находился тоже в Кремле, но ссылаясь на болезнь ног, на стены не шёл и дворню на убой, как сам сказал, не посылал.

Адашев, подумал о том, и усмехнулся. Мятежники именем Старицкого стены и осаждают. Опасается родственник царя, что в случае взятия Москвы мятежники поставят ему это в укор.

На сторону мятежников перешёл и митрополит Московский со многими служителями. За это Александр Васильевич издал указ «отобрать все грамоты на жалованные епископиям и монастырям земли и имущество», коими они пользовались многие столетия. На основании царского указа патриарх Максим Грек, тоже находившийся в Москве, издал своё распоряжение о передаче церковной недвижимой и движимой собственности в царский приказ. Митрополитов и иных служителей культа вокруг стен Москвы после этого прибавилось.

— Похоже, что карта Герасимова, не помогла нам обмануть русского царя. Он не поверил, что Ченслер искал путь в Китай, думая проплыть туда по реке Двине, — задумчиво произнёс Генри Фиц-Алан, лорд-дворецкий королевы Марии Тюдор.

— Ему не дали даже попробовать, — хмыкнул Себастьян Кабат, управляющий английской торговой компании «Мистери».

— Да-а-а… Дураков там, оказывается, нет, а мы рассчитывали, — проговорил, усмехаясь Уильям Говард.

— У нас остался вариант предложить русскому царю открыть проход в Китай по реке Обь. Та карта правдоподобнее, — сказал Кабат.