Борис Мячин - Телевизор. Исповедь одного шпиона
Но нет, у нас всегда почему-то считается, будто бы вольность приведет к бунту, ибо мужик настолько темен, что как только с шеи его снимут удавку, он побежит в сарай за топором. Все это дикая чушь, выдуманная кучкой зажравшихся ублюдков, только для того, чтобы и далее наслаждаться плодами рабского труда. Тот, кто не видит и не понимает этого, тот глупец или подлец. Но раскройте глаза, скажите самому себе: «довольно, я не хочу более быть рабом, я гражданин», – и мир преобразится, и все, что вы делаете, обретет смысл, и вы почувствуете желание жить.
Венцом деятельности Аристарха Иваныча на посту губернатора стало осуществление давно бродившей в его голове мечты устроить городской театр. Идея сия неожиданно привлекла к нему множество почитателей из местной дворянской молодежи, начавших посещать наши английские чаепития и наперебой предлагать пиесу для постановки. Более всего мне запомнился один недоросль, страстно желавший выбиться в петиметры[29]; он был почитателем всего французского и требовал, чтобы сверстники называли его не Климом, а Клеманом. Любови Аристарха Иваныча к Шекспиру он не разделял.
– Шекспир пишет как пьяный дикарь, не соблюдая никаких литературных правил. Давайте лучше поставим Федру или Андромаху. Я буду Ипполитом. Сандрина сыграет Федру, а Селестина – Арикию.
Сандрина и Селестина, истинные имена которых были Маша и Катя, дружно закивали своими напудренными головками.
– Целью нашего праздника является не развлечение, – сурово произнес Аристарх Иваныч, – а просвещение народа. Наша пиеса должна быть понятна любому мужику. Шекспир сам был мужиком, и потому его трагедии доступнее народному уму.
– Фуй, народ, – скривился Клеман. – Что такое ваш народ? Дикие скоты, чернь, вот они кто. Вечор Палашка кофий на меня опрокинула, дрянь; уж я ей и так, и этак, и в харю кулаком, и ногой в живот, а она все не понимает; велел маман сослать дуру в коровник…
Аристарх Иваныч сказал, что подумает. Король Лир, которого он изначально намеревался ставить, был самым любезным его сердцу сочинением, он давно сделал перевод его на российский язык. Наверное, он отождествлял себя с ним; у него и в самом деле была в Москве замужняя дочь, которую он называл, в зависимости от настроения, Гонерильей или Корделией; меня же, полагаю, он мыслил за верного королевского шута.
– Как ты думаешь, Сенька, – спросил он, созерцая удаляющуюся недорослеву повозку с хохочущими кокетками, – есть ли предел человеческому жестокосердию? Существует ли Божия правда на земле?
Я отвечал словами из пиесы: правда – это дворовая собака, которую выгоняют хлыстом, а госпожа борзая может оставаться у камина, даже если воняет.
От мысли поставить Лира Аристарх Иваныч отказался, но и Расину не высказал благоволения; он вообще недолюбливал французских авторов. Вместо этого Аристарх Иваныч решил разыграть в парке, примыкавшем к нашему дому, аллегорическое действо: в темный лес, населенный животными страстями, является отшельник с факелом. Страсти были животными в прямом смысле этого слова: Медведь изображал алчность, Волк – жестокость, Лиса – коварство; отшельник же был Петром Великим, и огнь в руке его символически означал просвещение и укрощение страстей силою человеческого разума. Мне было поручено исполнять роль лесного эльфа, эдакого Хора, поясняющего сюжет и полностью выписанного Аристархом Ивановичем из Шекспира. С подробным текстом сей аллегории я послан был к недорослям. Я был уверен, что Клеман и его кокетки примут идею в штыки. Однако все получилось совсем наоборот.
– О, маскарад! – воскликнул недоросль. – Чу́дно, чу́дно! Я буду Волком. Палашка! Сходи к портному, пусть немедля явится ко мне… Эй ты, скот, как тебя там, передай Аристарху Иванычу консидерабль ремерсимон[30] и еще в подарок вот эту французскую книжку.
Я сказал, что лучше не дарить Аристарху Иванычу французских книжек.
– Ну так себе возьми! – захохотал Клеман. – Все равно она глупая, как и ты сам, скот!
Это было первое русское издание Кандида, напечатанное по высочайшему повелению Е. И. В.[31] Странное дело, первый раз в жизни я стал владельцем какой-то вещи. До этого у меня ничего не было; все мое имущество было имуществом моего господина, а здесь – целая книга. Придя домой, я спрятался в чулане и начал с содроганием листать страницы, действие романа захватило меня, и к закату я прочитал Кандида от корки до корки.
Тот день я запомнил на всю свою жизнь; ибо тогда я впервые осознал себя человеком; не предметом, не товаром, – несекомой личностью. Я вышел во двор; за стеною парка закатывалось огромное красное солнце, каким оно бывает только в наших татарских краях, живое, дрожащее, полное трепетного сострадания; мне казалось невозможным, немыслимым, что какой-то француз за много верст отсюда прочитал мои мысли и чувствования; не я прочитал книгу – она прочитала меня; мне вдруг стало ясно, как устроен мир и для чего я живу. Я вытянул вперед свои руки и посмотрел на них; линии жизни и линии любви, ветви деревьев, извилистая река, убегающая вдаль, к своему соединению с Доном, – всё это было моим, и я поклялся в сердце своем, что ни одна земная тварь никогда не отберет у меня этого чувства.
Глава пятая,
в которой я сражаюсь с Дракулой
Как-то раз к нам снова приехал сенатор Иван Перфильевич, и меня опять нарядили прислуживать за столом и заставили читать оду. Проголодавшийся с дороги сенатор молча набросился на жареный потат и долго уплетал его, запивая мадерой и урча, ей-богу, словно кот.
– Война будет, – сказал, наконец, Иван Перфильевич, опуская салфетку.
– Ну слава тебе, Господи! – перекрестился секунд-майор Балакирев. – Благодарю тебя, Боже, что внял моим мольбам…
Дальнейший рассказ сенатора сводился к трем параграфам: Польша взбунтовалась еще с весны, на усмирение бунтовщиков направлен русский корпус; бунтовщики поддерживаемы турками, которые при первом удобном случае объявят России войну; на стороне турок, в свою очередь, выступят все кочевые нации: татары, черкесы, ногайцы, а может быть, даже калмыки и киргиз-кайсаки.
– А это значит, – заключил Иван Перфильевич, – что первым делом орда сия пойдет на ваши земли старым шляхом, чрез Куликовское поле.
– Почему мне ранее ничего не сказали? – насупился Аристарх Иваныч.
Сенатор начал говорить что-то про государственную тайну, а я стоял с подносом в руках и слушал, разинув рот, чем привлек к себе пристальное внимание. Иван Перфильевич спросил, кто я таков; я честно отвечал. Он также задал мне несколько вопросов на предмет священной и римской историй: кто такой Екклесиаст и чем отличается республика от империи.
– Хороший мальчик, – заключил сенатор, – смышленый. В службу его отдать бы. Ты кем хочешь быть?
– Барабанщиком, – выпалил я. – Я любую дробь знаю: тревогу, молитву, марш, отбой… Спросите кого хотите, вот хотя бы секунд-майора…
Балакирев молча кивнул головой, а Аристарх Иваныч почему-то озлобился.
Сенатор вскоре уехал, а мы принялись за дело. По приказу Аристарха Иваныча Степан собрал мужиков, дабы укрепить старые засечные линии; также были учреждены драгунские разъезды. После одного из таких разъездов Степан вернулся с крещеным калмыком Чегодаем; небольшого росточка, на такой же невысокой бурке, калмык вооружен был луком и пикою, небрежно прикрепленной к седлу. На голове его красовался немецкий парик, а к парику была привязана красная кисточка.
– Посмотрите, кто приехал! – воскликнул секунд-майор Балакирев. – Чегодайка! Ну, здорово, говядарь, дундук[32], черт татарский, – ласковая брань так и лилась из его уст. – Рассказывай, чего надобно.
– Поторговаться надобно, – сказал калмык, вежливо снимая с головы парик. – Порох торговать хочу. Хороший порох. Почём возьмете? Лошадей тоже есть. Сколько лошадей надо? Много лошадей есть. Башка киримская – сколько заплатите? Мы много башка принесем.
Оказалось, секунд-майор был знаком с калмыком еще по войне с Фридрихом; тогда калмыки навели немало ужасу в просвещенных Европах.
– Ну, пойдем, – хлопнул Чегодая по плечу секунд-майор, – поторгуемся.
Выпив водки и съев мяса, калмык рассказал следующее: калмыки по обычаю, заведенному еще со времен Петра, будут сражаться за российскую державу, но не менее чем за двадцать тысяч рублей (на этих словах Аристарх Иваныч, знавший, что только братья Орловы получили от императрицы за Кира и Иоанна[33] пятьдесят тысяч, усмехнулся).
– Далай-лама грамоту прислал, – добавил калмык. – Просит ойратов[34] вернуться к цинам[35]. Я не пойду. Я не верю цинам. Но так говорят. И многие из наших хотят вернуться к цинам. Не хотят ко Христу. Говорят, лучше пойти к цинам, чем ко Христу.
Чегодай пробыл у нас несколько дней. По утрам он вел душеспасительные беседы с отцом Варсонофием, а по вечерам пил водку. Как-то раз я столкнулся с ним в дверях.
