Алексей Кулаков - Великий князь
– Чтобы князья Полубинские под Вишневецкими ходили? Не будет такого. Никогда!..
Вслушавшись в еще парочку подобных «дискуссий», Дмитрий устроился на троне поудобнее и приготовился к долгому ожиданию. Дележка властных полномочий и чинов во все времена была делом весьма основательным и неторопливым…
– Да мы от самого Палемона[191] род выводим!!!
«Какие три дня, за четыре бы управиться. Парламентарии земли Литовской, блин!..»
Ранним августовским утром, когда на московских звонницах еще не затихли самые большие колокола, к Константино-Еленинской башне Кремля подошли десяток юношей в светло-серых кафтанах служилых Аптекарского приказа. Ничуть не стесняясь пристальных взглядов редких прохожих и той нехорошей славы, которой по праву пользовался Разбойный приказ (он, собственно, и обитал в той самой башне и ее подземельях), будущие хирурги и костоправы разбились на несколько кучек и принялись коротать время до прихода наставника. Пятеро негромко обсуждали учебу и связанные с ней вопросы, троица приятелей просто болтала ни о чем, а оставшаяся парочка пребывала в угрюмой сосредоточенности, время от времени беззвучно шевеля губами… Так, словно бы читали (или вспоминали) невидимые постороннему страницы книги. Однако довольно скоро юноши бросили все эти занятия, дабы дружно поприветствовать свою единственную соученицу – не только словами, но и низким уважительным поклоном:
– Доброго здоровьичка и долгих лет барышне Гуреевой!
Полыхнув в ответ невозможно-яркой зеленью колдовских глаз, личная ученица государя-наследника Димитрия Иоанновича едва заметно склонила голову в ответ. А затем и еще раз, отвечая на учтивое приветствие доктора медицины Венсена Жанье, три года назад взявшего на себя ответственность за десяток «ленивых скудоумных ослов, неспособных запомнить и повторить простейшие действия», – именно такими словами хирург обычно встречал своих учеников. Правда, этим утром галантный мэтр явно щадил нежный слух юной красивой дамы, а посему обошелся не свойственной ему сдержанно-короткой фразой:
– Remuer, mouches endormis![192]
Вереница будущих светил медицины послушно втянулась в сумрак прохладных подвалов, привычно «не замечая» въевшихся в стены запахов факельной копоти, крови, пота и человеческих нечистот. В небольшом закутке юноши избавились от шапок и кафтанов, накинув взамен фартуки из тонкой кожи и небольшие шапочки из небеленого полотна, затем прошли в сводчатый каземат и осмотрелись. Все было как обычно: толстые свечи на высоких шандалах заливали светом всю подземную залу, и на длинном столе вдоль одной из стен блестел разложенный в строгом порядке хирургический инструмент. Отдельно стояли скляницы с микстурами, рядышком с ними белели раскрытыми страницами учебные пособия и анатомический атлас, дремал приказной писец, моментально встрепенувшийся при виде практикантов…
– Здрав будь, Силуян. Кого нам сегодня приуготовили?
Весь центр каземата занимала шестерка массивных столов, на которых каты-дознаватели умело растянули пока еще живые и даже бодро постанывающие пособия для занятий по хирургии. И не только растянули, но еще и хорошенько подготовили: одним повтыкали в тело разные острые железки и стрелы, другим от души резанули кожу и мясо, третьих покалечили и заклеймили в полном соответствии с приговором. А наиболее здоровому смертнику даже в ногу из пистоли разок пальнули! В общем, выбор ран был, что называется, на любой вкус – как, впрочем, и заказывали.
– Да все как обычно: этот вот душегубец матерый, тот падчерицу-малолетнюю снасильничал, остальные разбоем на дороге промышляли.
Обсуждение нравственных качеств и преступных заслуг подопытного материала надолго не затянулось – вернее, сразу закончилось в связи с появлением переодевшейся ученицы Гуреевой и деловито-собранного наставника.
– Fran gam copulat! Prima tabula – vos, secundae tabulae…[193]
Распределив душегуба, насильника и почти всех разбойников-грабителей между «бестолочами, не знающими, с какой стороны браться за ланцет» и отдав наименее пострадавшего смертника в нежные девичьи руки, мэтр Жанье отошел к столу с учебниками и скомандовал начинать.
– Похоже, лезвие и по кости прошлось…
– Так, пулю вроде подцепил, вытягиваю!
– Пережми кровоток. Ах ты!..
Спокойные деловитые переговоры студентов, ничуть не заглушающие влажные звуки их работы; бульканье сосудов с обеззараживающими и кровоостанавливающими составами; тонкий лязг использованного инструмента, бросаемого на поднос. Сдавленные хрипы и протяжное мычание надежно зафиксированных «пациентов»; размеренные шаги и придирчивый взгляд строгого наставника; потеки крови на столах и россыпь темных капелек под ними и над всем этим плыл басовитый храп задремавшего писца… В такой обстановке едва слышный сип, с которым душа насильника-педофила покинула его порядком изувеченное тело, никто так и не услышал.
– Mortuus est? Triginta ictus ferulae subduximus enim male providerit dose of Papaver!!! Ante finem mensis studio culpa sit in pane et aqua[194].
Благородная латынь в устах Венсена Жанье временами приобретала очень сочные и многозначительные интонации. Кто сказал, что язык древних римлян умер? Стараниями скромного французского медика он вполне себе жил и даже развивался!..
– Magister?[195]
Развернувшись на каблуках, носатый мэтр величаво подплыл к последнему столу. Оценил состояние «пациента», который и без обезболивающего питья спокойно себе лежал с закрытыми глазами и сопел. Затем осмотрел обработанную и подготовленную к шитью резаную рану и изогнутую стальную иглу, уже заправленную шелковой ниткой. Довольно хмыкнул и поощрительно кивнул, оставшись наблюдать за тем, как разверстую плоть стягивает аккуратно-ровный шов. Затем было наложение пропитанного целебным отваром тампона, потом умеренно-плотная повязка, и наконец то, что интересовало доктора медицины больше всего. Убрав использованный инструмент и скляницы с целебными составами, девушка наложила на рану свои узкие ладони, прикрыла глаза и зашептала строки короткой молитвы. Почти беззвучные движения тонких губ, пробившая ее виски испарина, нарастающая бледность…
– Ego te clarificavi, magister[196].
Успешно делая вид, что ничего интересного он и не увидел, мэтр Жанье похвалил усердие и легкую руку ученицы. Дождался, пока она приведет себя в порядок, переоденется и покинет обитель скорби и боли, называемую подвалами Разбойного приказа. Вернулся к ее столу, мимоходом обругав подвернувшегося студента, быстро смотал и убрал с тела повязку и за малым не ткнулся своим выдающимся носом в недавно зашитую плоть. Помял стежки, осмотрел тампон с небольшими следами сукровицы, пробормотал что-то неразличимое и задумался, терзая пальцами узкую бородку. Если бы мужчина не наблюдал все от начала и до конца, то мог бы поклясться своим дипломом в том, что рану обработали и зашили дня этак три-четыре назад!..
– Combien de mystères garde Russiya…[197]
Тем временем Аглая, даже не подозревавшая о зависти, одолевающей одного французского доктора медицины, молилась в небольшой деревянной церквушке Святых Константина и Елены, заодно мучаясь от нарастающей головной боли. В ее виски словно бы колотила пара маленьких молоточков, и потому она не обращала внимания на пристроившуюся за ее спиной пару стражников в черных кафтанах, торопясь отбыть положенное и быстрее-быстрее дойти до Дивеевой. Собственно, она бы сразу пошла (скорее, побежала) к старшей ученице своего господина, но как раз Домна и посоветовала-указала обязательность посещения любого храма после напитанных болью подвалов Разбойного приказа. Иначе ведь как получается? Была в таком месте, занималась там всяким разным (пусть и с благой целью изучения лекарского дела) и не поспешила очистить душу от такой тяготы?
– Доброго здравия и долгих лет, барышня Гуреева.
– И тебе того же.
Нехотя отвечая на поклоны попадающейся навстречу дворни и приказных служивых, старательно держа осанку и плавный шаг, Аглая все же добралась до зельеварен Аптечного приказа, «потеряв» на входе свою охрану. Несколько переходов, еще один пост стражи, и наконец-то она там, куда так торопилась.
– …я все губы искусала, чтобы не захохотать! Стоит себе голая, простоволосая, в одну только простынку обернутая и на братца моего таращится. Выше его на полголовы, тяжелее на добрых два пуда, задом орехи колоть можно, а грудями и вовсе убить!.. Он ее греческой Артемидой-охотницей представляет и рисует, а она вся в мечтах – о том, как бы с Федькой в постели поваляться-побаловаться.
Скользнув в приоткрытую перед ней дверь, зеленоглазая девица под веселый смех скромно пристроилась в уголке.
– Рядышком Машка Фрязинова тем же самым бумагу пачкает и заодно брата к челядинке ревнует. Сопля мелкая, а туда же!..
