Александр Прозоров - Басаргин правеж
Излучина, другая, третья. Берега разошлись, и Тришка-Платошка, засуетившись, стал поднимать парус.
Боярин Зорин перебрался на нос, сел на настил перед каютой, привалившись к передней стенке спиной. Басарга, достав из припасов бурдюк, тоже полез вперед, устроился рядом. Выдернул зубами пробку, сделал несколько глотков, протянул вино побратиму, спросил:
— Никак уже заскучал?
— Что за судьба у нас такая, друже? — спросил в ответ Софоний. — Сами сироты, дети сироты. Внуки, мыслю, тоже сиротами станут? Род, что ли, такой основался: Сиротский?
— Какой же ты сирота? — покачал головой подьячий. — Ты есть сын боярский. Боярин даже, ибо доходы у тебя свои, а не от хозяев старших. Имя родовое есть: Зорины. Женись, рожай, воспитывай. Пусть растут!
— Знаешь, в чем разница меж нами? — отхлебнув вина, спросил Софоний. — У тебя отец с матерью есть. Они тебе невесту присмотрят, коли уже не высмотрели. Они и посватают, и приданое обговорят, и условия брачные, и красоту невесты оценят. Приведут и скажут: вот твоя жена, сынок, живи! Все, как было у Ильи и Тимофея. Письмом домой отозвали, свадьбу сыграли — и точка. Ныне они у нас бояре женатые. Я же про отца с матерью токмо гадать могу. А уж невесту они мне точно искать не станут. Ибо вроде как есть они, но все же их нет. Теперь и мой ребенок таким же будет…
Он вскинул бурдюк над головой, сделал несколько больших глотков, поморщился:
— О матери ему сказывать нельзя. Ибо он есть позор материнский, а не радость. Про отца тоже не стоит. Ибо с отца за матушку твердый спрос будет. А мамино имя честным ответом марать нельзя…
Басарга тоже скривился, отобрал вино, надолго к нему приложился. Мысль о том, что дети его и Мирославы растут точно таким же безродным бурьяном, внезапно обожгла его душу.
— Зато ты можешь девицу по своему выбору сосватать, на родителей не полагаясь, — попытался найти хорошую сторону подьячий.
— По своему выбору и у родителей испросить можно, — пожал плечами Софоний. — Мне же что, посаженых или крестных свататься засылать? Так ведь все едино, первым вопросом будет: из какого роду жених? А жених — выблядок. На сем разговор и завершится.
Он потянул к себе бурдюк, выпил и продолжил:
— Я с судьбой такой уж смирился давно. Изменить ничего не в силах, вот и несу свой крест молча. Но как-то не думал, что сам таких же горемык плодить стану.
— Не будут они горемыками! — твердо пообещал Басарга. — Уж я постараюсь. Ныне их учат так, как детей царских никогда не учили! Языкам иноземным учат. Счету учат, письму учат, делу морскому учат, бою на мечах, огненному бою, искусству драки в подвалах и на воде. Всему, что только человек знать может, что в жизни возвыситься помогает. Как повзрослеют, они в мир выйдут, ако львы в чащу лесную. Ни умом, ни хитростью, ни силой никто с ними не сравнится! Таких про родителей никто не спросит. К таким сами станут в родичи напрашиваться.
— В нашем мире, друже, ни ловкость, ни разум, ни храбрость не значат ничего, — покачал головой Софоний. — В нашем мире слава твоя дается при рождении. И чем выше род, тем больше славы. Будь ты даже туп, как дерево, и труслив, как заяц.
— Раньше не значили, — ласково пригладил свою бородку подьячий Леонтьев. — Ныне же, старанием Иоанна Васильевича, лучше быть храбрецом худородным, нежели чистокровным Рюриковичем. И мыслится мне, обратно государь наш всего этого уже не повернет.
— Долгих лет государю Иоанну Васильевичу! — вскинул к небу бурдюк боярин Зорин и сделал несколько больших глотков.
— Долгих лет, — согласился Басарга, отбирая вино.
— Розмыслов толковых хорошо бы еще найти, — неожиданно сказал Софоний. — Ныне, смотрю, умение сие тоже весьма важное. Где храм поставить, где мельницу с мастерской, а где и осадную башню собрать али бой огненный наладить.
— Надо, — согласился подьячий. — Токмо нет на примете никого.
— Я найду, — пообещал боярин Зорин. — И еще над сей затеей поразмыслю. Ну что, за львят? Острых им клыков, железной воли и крепкого здоровья!
— За львят!
Струг с шелестом резал воду, слегка наклонясь, и стремительно уходил в длинный северный день…
Великое дело — попутный ветер с попутным течением. Утром нового дня струг под всеми парусами промчался мимо Холмогор, к полудню — мимо Михайло-Архангельского монастыря. Здесь быстро разрастался новый город. Морская торговля расширялась, корабли становились все крупнее, и уходить в реку почти на сто верст против течения им было не с руки. Без ветра попутного на узкой реке сего не сделать, да еще и на мель легко налететь ненароком. Поэтому причалы ставились теперь здесь, возле самого устья. Рядом с причалами поднимались амбары, навесы, мастерские, дома для работников, хоромы купцов. Какой из этих богатых дворов принадлежал ему — Басарга не знал, но причаливать времени не было, как любопытство ни мучало. Царский приказ — превыше всего.
В море они вышли без опаски. Волнения большого не было, а дни в начале лета на Студеном море такие, что ночей порой и вовсе не замечаешь. Солнца, может, и нет — но видно все окрест, словно оно еще только-только садиться собралось. Ветер, правда, дул боковой — но Тришка-Платошка половину дня проспал, отдохнул, так что с неудобным морем должен был справиться.
К рассвету уставший холоп уверенно подвалил к одному из пустующих причалов и принялся увязывать парус. Дежуривший в порту послушник, поймав конец, намотал его на причальный бык и сразу предупредил:
— Сие для шняк монастырских место! Ныне на промысле они, однако же в любой час вернуться могут.
— Не бойся, мы ненадолго, — пообещал Басарга, сходя на берег.
В этот раз он нашел игумена-сквернослова быстро. Наудачу, тот стоял у приставной лестницы, все еще не замененной нормальным крыльцом, и горячо объяснял нескольким плотникам:
— Да не надобно мне гульбища! На что мне гульбище, коли тут десять месяцев холод с ветрами пополам! Кому тут гулять?! Сосулька тот же час из любого инока выйдет! Делайте, как сказано. На столбах, со стенами да потолком. Дабы, поднявшись, прихожанин сразу в дверь нырнул, в тепло!
— Так ведь не по обычаю, отец-настоятель, не по-христиански, — возразил чернобородый мужик в длинной рубахе, тут и там заляпанной смолой. — Округ собора завсегда гульбище делать положено…
— Ты меня еще вере Христовой поучи, Волкоед! — погрозил ему пальцем Филипп. — За то, что ты мне на исповеди наговорил, тебе не епитимия, тебе ежи в штанах полагаются!
Плотники дружно расхохотались, ехидно поглядывая на старшего — а это был явно чернобородый плотник. И по кличке, и по тому, что за артель с заказчиком спорит, все на него указывало.
— Без гульбища качаться станет, — ухмыльнулся и сам плотник. — Оно завсегда лестницу распирает.
— А ты крестовины ставь, не ленись…
Басарге надоело слушать этот спор, и он положил руку Филиппу на плечо.
— То уже не твоя забота, сквернослов. Собирайся. К царю пора, за шкоды свои ответ держать… — Подьячий протянул настоятелю грамоту. Тот, сразу посерьезнев, принял, прочитал, глянул на печать, потом на подьячего:
— Стало быть, добился своего, боярин?
— Тебя вязать али сам пойдешь?
— Дозволь с обителью проститься, боярин… — Игумен мгновенно осунулся, и голос его стал серым, как рубахи окружающих плотников.
— Прощайся, — великодушно смилостивился Басарга над побежденным врагом. — Полдня тебе хватит? Мой струг у рыбного причала. Туда приходи.
— Приду… — кивнул бывший игумен и побрел к ручью, текущему из Святого озера на гулкое мельничное колесо.
Плотники переглянулись. Лица их были столь красноречивы, что опричник положил руку на рукоять сабли, уверенно посмотрев старшему в глаза. Тот шумно втянул носом воздух, выдохнул:
— Пошли за бревнами, мужики. Будем ставить, как настоятель сказывал. А то как бы не осерчал.
Поведение монастырских работников побудило опричника отступить на струг и не будить лиха. Припасов у них имелось с избытком, без вина тоже не страдали. Так что от обители ему вроде как ничего и не требовалось.
Филипп появился часа через два в сопровождении такой толпы, что у Басарги по спине пробежал холодок. Все это походило на крестный ход — с крестами и хоругвями, прихожанами и прихожанками, священниками, послушниками, иноками. От обычного молебен этот отличался лишь тем, что многие бабы рыдали в три ручья, а иные — и в голос. Мужики не рыдали, но были грустны… Очень грустны. И хотя оружия при них не имелось — такая толпа вполне способна порвать и голыми руками, никакой саблей не отмашешься.
Перед самым причалом бывший настоятель остановился и повернулся к соловецкому люду. Те, как по команде, опустились на колени, истово крестясь и кланяясь:
— Да пребудет с вами милость Господа нашего, Иисуса Христа, — сказал Филипп, осеняя их крестом. — Исполняйте поручения мои в точности, работы завершайте согласно планам, мною составленным… Всем вроде обо всем поведал, каждый дело свое знает… Да… — Он еще раз перекрестил плакальщиков и громко произнес прощальные слова: — На покровительство небес и милость царскую уповаю! Бесчинства государь наш Иоанн Васильевич не попустит!
