Глория Му - Детская книга для девочек (с иллюстрациями)
— Вот же скандалист, — посетовал хозяйственный новый Щур. — С таким разве ж чаю хорошего сваришь? Надо Вильгельмовичу самовар завести.
Сноровисто заварив чаю и подав чашку девочке, Щур плюхнулся на стул и, по-купечески прихлебывая из блюдца, сказал:
— Пейте, пока горячий. Хорошо, что заглянули. У меня делов выше крыши, а как я его одного кину?
— Кого? — не поняла Геля.
— Так Вильгельмовича!
— Он что, плохо себя чувствует? Так я и знала! Надо было вчера папу привести! — заволновалась девочка.
— Вильгельмовича палкой не убьешь, — успокоил ее Щур. — Сказал же — двужильный. Как я от господина аптекаря новые очки притаранил, так он полночи опыты по химии показывал, а после сам за работу засел. Не спали, почитай, а ему хоть бы хны. — Мальчишка потер переносицу и отчаянно зевнул.
— Так что же ты, ступай спать, — жалостливо сказала Геля. — А о Розенкранце не беспокойся. Он не маленький…
— Дак хуже он мальца в сорок раз, — подавив очередной зевок, ответил Щур. — Он же малахольный! За ним глаз да глаз…
— Ничего он не малахольный! — обиделась за химика Геля.
— Много вы понимаете, — отрезал Щур.
— Конечно, ты один у нас все понимаешь!
— Спору нет — в лаболатории он ловко управляется, — неохотно согласился паренек. — Но у него ж вся голова химией забита, и никакой обнакновенной мысли туда уже не влазит! А знаете, куда он обедать шастает?
— Знаю. На Хитровку, — с независимым видом ответила Геля. Вот сейчас Щур начнет орать и, что самое противное, будет абсолютно прав.
На этот раз мальчишка не обманул ее ожиданий.
— Вы, я погляжу, ничем его не лучше! — разъяренно засопев, воскликнул он. — Мало что на Хитровку. Он в «Каторге» закусывать повадился! Хорошо, Рахмет бога своего, татарского, боится. Хоть и упырь…
— Кто это — Рахмет? — заинтересовалась Геля.
— Татарин. В «Каторге» трактирщиком, — мрачно пояснил Щур, — зверюга страшный, его даже деловые опасаются… Но Вильгельмовича трогать не велел. Говорит — грех тому, кто маджзуба обидит. Маджзуб — это по ихней, татарской вере юродивый.
Щур вздохнул. Строгая морщинка, пересекавшая лоб, разгладилась, и он уже добродушно проворчал:
— Как дети малые оба два. За кажным шагом глядеть надо. А мне ж не разорваться…
— Ну ты тоже, знаешь, нахал! — рассердилась Геля. — Григорий Вильгельмович вообще уже взрослый и прекрасно дожил без твоих хлопот до двадцати семи лет!
— О чем спор? — Розенкранц, спустившийся из лаборатории, застал их врасплох.
— Пустое, — отмахнулся Щур. — Чай будете, Григорий Вильгельмович?
— С удовольствием! — Розенкранц придвинул стул и с ходу нажаловался Геле: — Вот, не могу уговорить господина Щура поступить ко мне помощником. Помогите мне, любезная Аполлинария Васильевна! У вашего друга феноменальная память, и он очень, очень способный…
— Я б с дорогой душой, — сказал Щур, подавая ученому чашку. — Только бабка меня со свету сживет. Не любит она образованных.
— Давайте я с ней поговорю! — предложил Григорий Вильгельмович. — Уверен, что смогу убедить вашу бабушку!
— Это вряд ли. Сами понимать должны. — И объяснил Геле: — Папаша у господина Розенкранца больно строгий. Дал денег на опыты и велел отделить радий-D от хлорида свинца. Ежели ты, говорит, чего-то стоишь, то отдели радий-D от этого мусора. — Паренек шумно отхлебнул чаю из блюдечка. — И что ты будешь делать! Хоть тресни, а надо отделять! С папашей разве поспоришь? Родная кровь.
— Боюсь, это я ввел господина Щура в заблуждение, — поспешно произнес Розенкранц. — Я, знаете ли, учился у профессора Резерфорда…
Геля кивнула — она это знала лучше всех. Слышала раз сто.
— И у нас сложилась традиция… Студенческая традиция, знаете ли, — продолжал химик, — называть учителя Папой. А Резерфорд, в свою очередь, называл студентов мальчиками. Только Гейгеру строгое немецкое воспитание не позволяло допускать такого фамильярного отношения, и он, один из всех, называл учителя проф…
— Извините, Григорий Вильгельмович, мне надо бежать, а то в гимназию опоздаю. — Геля поднялась. Слушать о Резерфорде в сто первый раз охоты не было.
— Конечно, конечно, — засуетился Розенкранц. — Но обещайте зайти к нам вечером и повлиять на господина Щура. Ему необходимо учиться!
— Да, я слышала. У мальчика феноменальная память, — кисло заметила Геля.
В гимназию неслась как бешеная антилопа. Настроение было ужасное. Надо же, как эти двое спелись! Опыты, наука, титрование еще какое-то!
Ну ничего. У нее, между прочим, есть занятие поважнее. Она спасает любовь всего человечества, так-то!
Тут Геля задумалась о любви и о том, какая это странная штука. Девчонки в лицее и здесь, в гимназии, постоянно о ней шушукаются. В гимназии даже больше из-за того, что обучение раздельное и в классе нет мальчишек, поэтому о них можно врать и придумывать что угодно, как о каких-нибудь фантастических единорогах, а придуманное вранье всегда интереснее правды.
А вдруг и вся любовь — придуманное вранье?
Хотя вот Динка Лебедева рассказала по секрету одной девочке (естественно, через полчаса об этом знали все), как целовалась со старшеклассником из соседней школы. Но ведь тоже наверняка вранье — что, нельзя было найти кого-нибудь поближе? Пусть и старшеклассника. Динка ужасно красивая, с ней любой бы согласился целоваться.
А вот Геля никогда ни с кем не целовалась. Не считая вчерашнего…
При этой мысли у нее запылали щеки и стало трудно дышать. Но она тут же строго сказала себе — дышать трудно, потому что бежит. А вчерашнее — вовсе не настоящий поцелуй. В щеку целоваться можно с кем попало, даже с теми, кого совсем не любишь. Вот и Щур об этом думать забыл.
Только поднявшись в класс, Геля вспомнила про сегодняшний экзамен.
К ней сразу подскочили несколько девочек и стали наперебой спрашивать, все ли билеты она прошла.
— Все, — улыбнулась Геля и почти честно добавила: — Первый раз в жизни совсем не боюсь экзамена.
— Счастливица! — завистливо протянула Сашенька Выгодская. — А я Расина совсем не помню. Не дай бог, попадется третий билет…
— Господа! Господа! Умоляю, потише! — простонала Лидочка Воронова с третьей парты. — У меня голова как котел. Не спала подряд две ночи…
Геля окинула взглядом класс. Некоторые девочки сидели за партами, закрыв ладонями уши и уставившись в потолок, — повторяли билеты, надо думать. Кое-кто нервно расхаживал по классу. В углу у окна собралась стайка гимназисток. Судя по нервному хихиканью, они окружили Наденьку Лохвицкую — самую веселую девочку в классе, и она опять всех развлекала.
Геля решила, что посмеяться перед экзаменом будет очень кстати, и присоединилась к группе.
— В этом флаконе заперты духи познания, — замогильным, вибрирующим от смеха голосом вещала Наденька. — Кто осмелится узнать свою судьбу?
— Я! Я! Какой мне билет будет? Наденька, душечка, предскажи, пожалуйста! — взволнованно спросила Леночка Ган.
Все затаили дыхание, и после короткой паузы Наденька изрекла:
— Двадцать седьмой!
— Ах! — вскрикнула отчаянным голосом Леночка. — А я ведь его и не начинала! — И стремительно бросилась к своей парте учить предсказанный билет.
— А можно и мне? — весело попросила Геля, и девочки расступились, пропуская ее поближе к Наде.
Лохвицкая сидела боком, как наездница, на краю парты, сжимая в руках фигурный флакон из-под кельнской воды. Услышав вопрос, повернула голову, и Геля вскрикнула и зажмурилась. Вместо бойких серых глаз на нее уставились два жутких бельма.
— Поля! Поля, милая, простите! Я же просто пошутила!
— А я вам двадцать раз говорила, Лохвицкая, что шутки у вас недопустимо грубые! Вы хуже мальчишки! — послышался сердитый голос Вороновой. — Вот теперь Рындиной дурно!
Геля открыла глаза и увидела рядом с собой Наденьку — обычную сероглазую Наденьку, состроившую виноватую рожицу.
— Пустяки, — сказала Геля. — Простите. Мне померещилась какая-то чертовщина…
— Ничего вам не померещилось, — резко возразила Лидочка, — Лохвицкая вечно строит ужасные рожи!
— Но это же просто шутка, меня папенька научил, — Наденька взяла Гелю за руку. — Вот смотрите, надо закатить глаза под лоб…
Дверь класса распахнулась, показался господин в синем вицмундире (один из инспекторов) и сказал:
— Экзаменующиеся, пожалуйте за мной!
В классе сразу повисла звенящая тишина, и девочки, выстроившись парами, проследовали в центральный зал.
Там стоял большой, крытый зеленым сукном стол с разложенными на нем программами, листами для отметок, билетами и синими тетрадями журналов. За столом, в самом центре, сидела Ливанова, как всегда, спокойная и строгая, рядом добродушного вида белобородый старик — председатель педагогического совета, потом члены опекунского совета, и бог знает кто еще.
