Каратель (СИ) - Путилов Роман Феликсович
Слава Вицке, ругаясь, зацепил рюкзак к металлической стойке больничной кровати наручниками. Надеюсь, что эта конструкция позволит мне уберечь свое имущество. Мы обнялись на прощание, и мой товарищ побежал вниз, где уже несколько раз тоненько вякал нетерпеливый звуковой сигнал тарахтящего «Урала». Вот и все, я остался один, почти один.
— Ну что герой? Как настроение? — анестезиолог излучал оптимизм, его старательную улыбку не могла скрыть даже плотная марлевая маска: — Готов?
Я криво улыбнулся и кивнул головой. Где-то там, в ногах, операционная сестра, чьи большие глаза, обрамленные маской и глухой косынкой, выглядели особенно сексуально, возилась с ремнями, которыми, осмотрительные доктора привязали «героя» к столу.
— Ну тогда — доктор накинул мне на лицо маску: — дыши и считай до десяти…
В поле зрение показалось лицо сестры с большими глазами, которые в свете операционной, казались огромными и, почему— то, фиолетовыми и очень грустными. Я успел подумать: «Интересно, если с нее снять маску, она под ней красивая?», честно досчитал до трех у куда-то полетел.
Пробуждение было внезапным. Кто-то потряс меня за плечо, сказал, что пор просыпаться, и, пока я выныривал из черного омута медикаментозного сна, ушел. Я продрал глаза и огляделся. Палата и кровать была моя. Первым делом я, как можно незаметнее, сунул руку вниз и нащупал горловину рюкзака, вроде бы все было на месте. Потом потянулся к колену, но не нашел его. Под одеялом, полностью скрывая мою левую ногу от середины бедра, красовалась огромная, заляпанная зеленкой, с торчащими обрывками бинтов, страшная и корявая хрень, как мне позднее сказали, имеющая гордое имя «лангет». Все-таки хорошо, что в будущем врачей обяжут информировать больных о предстоящем лечении в полном объеме. Меня, в полном объеме, никто не информировал, и я не ожидал, что после операции большую часть ноги будет покрывать тяжелая гипсовая броня. Через полчаса я понял, что тяжелый гипс на ноге не является моей самой большой проблемой. Потому, что через несколько часов, ко мне пришла боль. Боль от раздолбанного и вычищенного от воспаленного содержимого колена, боль от зашитых мышц. Боль была моим постоянным спутником несколько дней, а дважды в день, особенно по утрам, когда я забывался в полусне, к этой боли прибавлялось ощущение кирпича в заднице, сопровождающее ударные дозы антибиотиков, вкалываемые в мои измученные ягодичные мышцы. Люди, лечившиеся в кожно-венерологическом диспансере от разного развратного, с дрожью в голосе рассказывали, что злые врачи, в качестве мести за половую распущенность, специально кололи их смесью особенно болезненных антибиотиков, и делились ощущениями, в точь-точь, совпадающими с теми, что испытывал сейчас и я. Их то ладно, было за что, но меня то, за что, сейчас наказывают?
Слава пришел на следующий день:
— Ну, все, Паша, мы после завтра улетаем? Тебе с нами никак? Если надо, то мы носилки достанем…
— Нет, Слав, у меня как-то дела не очень, поэтому не надо. Всем спасибо за все, поклон от меня передай.
— Пахом договорился, что через десять дней тебя возьмут на самолет, который вывозит парней из Шахтерска домой. Тебя с собакой заберут, надо только на аэродром к двум часам приехать.
Я искренне обрадовался. Шахтерск был ближайшим к Городу областным центром. В прошлой жизни я катался туда и обратно по два раза в неделю, и добраться до дома для мен было делом не сложным.
— Вот за это особенное спасибо, надеюсь, что за десять дней меня на ноги поставят. Только, Слав — я откинул в сторону простынь и щелкнул пальцем по краю гипса: — мне это сказали можно снять только через месяц. Мне костыли нужны, чтобы отсюда свалить. Попробуешь достать?
Костыли мне принесли на следующий день, старые, с намотанной в нескольких местах синей и черной изоляционной лентой и неаккуратно соскобленным инвентарным номером, но в любом случае, это они были мои, на них никто не покушался.
— Тут о тебе Наташа спрашивала, вчера встретил. Я ей сказал, где ты лежишь. Ничего? — спросил сержант Вицке, окончательно прощаясь со мной
— Сказал да сказал, наверное, ничего — парни уезжали следующим утром, мне невыносимо хотелось хоть на одной ноге ускакать из этой больницы, Улуса в частности и Республики в общем, но на перевязке доктор копался в моей ране с очень озабоченным лицом, ответив на мой молчаливый вопрос, что динамика незначительная в лучшую сторону есть, по пока рано об этом говорить.
От боли меня периодически отвлекал старший из соседей по палате. Дед лежал после операции по поводу прободения язвы, а Денис усиленно пытался откосить от армии, методично орошая мочой свой матрас каждую ночь. Деда Миша развлекал меня ежедневными побасенками, как он, молодым, лихим шофером, объездил всю республику, перевозя бригаду врачей, лечивших местных аратов от букета хронических заболеваний — от чумы до повального бытового сифилиса. Денис же с нами не общался. Сдав утром вонючее постельное белье матерящей его сестре— хозяйке, парень, с непроницаемым лицом, стелил новое и убывал до отбоя в неизвестном направлении.
Следующий день был черным. Чуда не случилось. Автобус с ребятами уехал, а я остался, поэтому веселую Наташу, пришедшую в сопровождении замотанной в полотенце кастрюльки, где лежали теплые пара котлет и, желтое от масла и молока, пышное картофельное пюре, я встретил не совсем любезно. Но Наташа, не обращая внимание на такие мелочи, села на ободранный стул рядом с моей кроватью и стала болтать о каких-то пустяках, рассказывая о людях, которых я даже не знал. Через несколько минут я потерял нить разговора, правда не забывая периодически кивать, одобрительно угукать.
— Прости, Наташа, что ты сейчас сказала?
— Я говорю, что в августе приеду в Город…
— Зачем ты приедешь в Город?
— К тебе… Ты же сказал, что не против…
— Наташ, меня в день вливают литр всякой дряни, и у меня голова порой плохо на слух информацию воспринимает. Давай, ты еще раз повторишь, что ты про приезд говорила…
— Я говорю, что приеду к тебе в августе, а на работу справку отправлю, что я беременна и попозже…
— Ты беременна?!
— Нет пока, я же про справку говорю. Так вот, потом мы…
— Наташа, мы с тобой три раза переспали, и ты уже ко мне собралась? В качестве кого?
— Паша, а ты знаешь каково здесь жить? Тут зимой минус сорок и ветры такие, что уши через минуту в трубочку сворачиваются, и выйти некуда. Сидим в этой долбаной квартире, слушаем, как ветер воет в щели оконной рамы. За окном чернота, и кроме тоски ничего нет, понимаешь? Я здесь жить не могу. Забери меня отсюда, а? Пожалуйста! Я все для тебя сделаю! А буду самой лучшей, обещаю!
Я отключился. Передо мной шевелились пухлые губы, щедро покрытые темно-бордовой помадой, которая Наташе совсем не шла. Зубы, хорошие, белые, ровные, периодически мелькали в глубине рта. Свежая кожа, хорошая грудь, честного третьего номера, рвалась из тесноватого бюстгальтера. Симпатичная девушка, чистоплотная, готовит хорошо, приятная внешне со всех сторон, и все… На этом ее достоинства для меня заканчивались. С Наташей было скучновато, скучновато и не интересно. Не заводила она меня в плане межличностного общения.
— Наташа! Остановись, послушай меня! Я живу с папой и мамой, в многодетной семье. Вывозить мне тебя некуда, понимаешь? Да и нет у меня планов в ближайшие годы обзаводиться семьей.
— Ах так! — кривоногий стул, от толчка упругих бедер барышни, опрокинулся и упал на дощатый пол с жалким дребезжанием тонких ножек. Опустошенная эмалированная миска с вилкой были вырваны из моих рук и со злостью запиханы в сумку, где тут же исчезла и кастрюлька, еще хранящая запах восхитительных котлет. Круглая попка, туго обтянутая короткой джинсовой юбкой, крутанулась перед моим лицом, и разъяренная фурия, скворчащая от ярости, четко отбивая темп острыми каблучками, вышла из палаты, не забыв громко долбануть дверью.
— Че, не хочешь жениться? — ехидно спросил дед, улыбаясь улыбкой в два оставшихся зуба, хотя еще две минуты назад он громко храпел, отвернувшись к стенке.
