Всеволод Бенигсен - Закон Шруделя (сборник)
Эта книга — подборка наиболее интересных произведений В. Шруделя. В нее также вошли ранее не публиковавшиеся работы».
Гриша посмотрел на название книги — «И предал я сердце мое тому…» и другие повести». Он стоял, сжимая ее в руках, то ли думая о чем-то, то ли ни о чем не думая. Возможно, он думал о том, что он — единственный в этом мире, для кого есть только настоящее. Или о том, что он — свидетель времени, который может сравнить и что-то доказать. Или о том, что потеряна последняя нить и больше у него никого не осталось. Нет, кто-то, возможно, его бы и вспомнил, но кто? Тем, кому было двадцать, нынче под шестьдесят, а кому было шестьдесят, те уже умерли. Может, актриса Верочка, фамилию которой, как и названия фильмов, в которых она снялась, он не помнил?
Неожиданно в его руке оказалась пухлая папка с интервью, которые он собирал с целью прославиться. Он с тоской глянул на нее. Подавляющее большинство тех, кого он опрашивал, были в современном мире неизвестны. Зато на полках тут и там мелькали знакомые по рассказам Шруделя фамилии. Все было перепутано. Уверенно держались только классики, да и то — скромный однотомник Пушкина теперь печально пребывал в тени многотомного полного собрания сочинений Пущина. Идея с книгой развалилась, как карточный домик. Гриша размахнулся и швырнул папку с интервью в стоящее неподалеку мусорное ведро. Папка с глухим стуком упала на дно.
— Эй, ты чего? — раздался чей-то голос за спиной.
Гриша обернулся. Это был Шрудель собственной персоной.
— Вова? Ты живой?
— А ты меня что, уже похоронил?
Голос Шруделя вдруг обрел какой-то стереообъем.
Гриша открыл глаза, тряхнув головой. Он лежал на раскладушке. Перед ним в хмурой зыби осеннего утра стоял Шрудель.
— С чего это ты меня в мертвые записал? — спросил он. — Будильник со стола на пол смахнул, разорался.
— Да? — расцепил слипшиеся губы Гриша. — А что орал?
— Да черт его знает. Ерунду какую-то бессвязную. Приснилось что?
— Ну да. Приснилось.
Гриша сделал глубокий вдох, восстанавливая участившееся дыхание.
— А сколько время?
Шрудель посмотрел на часы, затем забрался обратно в свою постель и зевнул.
— Да уже одиннадцать.
— Утра, вечера?
— Дня, — раздраженно буркнул Шрудель, заворачиваясь в теплое одеяло.
Гриша спустил ноги на пол, все еще пытаясь отойти от пережитого пушкино-пущинского шока.
Это случилось в первых числах декабря. Зима навалилась как по расписанию. На улицах продрогшей Москвы тускло мерцала неуклюжая советская иллюминация, в заиндевевших витринах скупых на товары магазинов высились пирамиды муляжей «Советского шампанского» и мандаринов, а народ со сдвинутыми набекрень ушанками уже начал ежегодные метания в поисках новогодних подарков, прыгая через серое месиво московских сугробов.
Гриша должен был встретиться со Шруделем. Сначала они собирались на премьеру какого-то фильма в кинотеатре «Россия», а после Вова планировал вечеринку по случаю выхода в свет сборника произведений о Ленине, где среди прочих было и его раннее стихотворение. Почему это так его радовало, понять было невозможно. Скорее всего, для него это был просто внеочередной повод для праздника. Скупая на подарки эпоха умудрялась делать радостным любое событие: от встречи с приятелем до какого-нибудь «кинопремьерного» банкета. Все остальное (как то: просмотр запрещенного фильма, покупка редкой книги, поездка в соц, а еще лучше капстрану) было уже маленьким чудом. Таким образом, радость становилась не целью, а средством для достижения еще большей радости. Или просто частью чего-то большего.
К месту встречи у здания «Известий» Гриша приехал раньше. Потоптался у входа в метро, затем от нечего делать прошел в мрачную «известинскую» галерею, где под стеклом витрин висели работы редакционных фотокорреспондентов. Кажется, их вообще не меняли никогда — все те же счастливые лица спортсменов, космонавтов, военных.
«Просто поразительно, — думал Гриша, — как эта убогая серость сочетается с бурлением жизни внутри отдельно взятой интеллигенции. В мое-то время все пришло к общему серому знаменателю. И что лучше, что хуже, поди разберись. Вон, Михаландреичу и здесь ничего не нравится, и там».
Он шел по галерее, рассматривая фотографии счастливой советской жизни.
По бетонному полу в безумном танце кружила поземка, и Гриша почувствовал, что ноги его задеревенели. Он дошел до последней фотографии, где был запечатлен кружащий в голубом небе военный самолет. Под ним стояла подпись: «Герой Советского Союза летчик А. Мамедов исполняет фигуры обратного пилотажа». Гриша никогда не слышал о таких фигурах, но думать об этом было лень. Он вернулся к месту назначенной встречи. Взглянул на часы. Ясно было, что Шрудель опаздывает. Пунктуальность не была его добродетелью. Гриша прождал еще полчаса, а потом решил поехать домой — кинопремьера уже началась, а вечеринка по поводу сборника стихов все равно предполагалась в «их» квартире. По дороге он, правда, решил еще раз заскочить к «Иллюзиону». Так, на всякий случай.
Доехал до «Площади Ногина», вышел из метро и, ежась от промозглого ветра, добрел до кинотеатра. Ни на что особо не рассчитывая, подошел к афише. «Сегодня, 19.30 к/ф «Чистое небо» — сухо сообщала афиша. Рядом висел плакат фильма, где на переднем плане были нарисованы лица главных героев, а в голубом небе на заднем плане кружил, оставляя белую полоску, военный самолет. Гриша почему-то вспомнил летчика Мамедова с его фигурами обратного пилотажа, и… его вдруг затрясло от неожиданного озарения.
Как же он сразу не допер?! Обратный пилотаж! ОБ-РАТ-НЫЙ! И не в перепутанных фильмах вовсе дело. Все дело в ОБРАТНОМ движении. Он-то, как идиот, ходил в одном и том же направлении, а ведь переместиться-то необходимо обратно!
Стуча зубами, он забежал в ближайший телефон-автомат и дрожащей от холода рукой затолкал две копейки в щель аппарата. Сначала набрал домашний телефон Шруделя — там было глухо. Потом позвонил в редакцию «Вечерки». Этот номер он давно выучил наизусть, так как несколько раз забывал ключи от квартиры и был вынужден искать Шруделя. Слава богу, тот был в редакции.
— Блин, Вов! — прокричал в ледяную трубку Гриша. — Мы же в кино собирались или как?!
Почему он начал именно с этого вопроса, он и сам не знал.
— Старик, я все помню! Но не судьба.
И Шрудель понес какой-то полубезумный монолог о своей публикации. Было ясно, что он уже слегка принял на грудь. Сначала Гриша хотел его перебить, сказать, что, мол, понял одну важную вещь и хочет попробовать еще раз рискнуть, но Шрудель все говорил и говорил, и Гриша вдруг понял, что… ничего сообщать тому не будет. Незачем. Да и мало ли — вдруг это очередной мыльный пузырь. И все-таки (кто знает, как там повернется) захотелось что-то сказать.
— Знаешь, Вов, — неожиданно перебил Гриша не на шутку разболтавшегося Шруделя, — суть в том, что вы создали свой параллельный мир. В котором живете и верите, что искусство может изменить окружающий мир. И самое поразительное, что оно не только может, но и меняет. Преображать реальность — вот та способность, которую искусство когда-то потеряет и никогда больше не обретет. И это самая тоскливая мысль из тех, что сейчас роятся в моей башке. Но самое интересное, что одно тянет за собой другое. Вас давят, а вы плотнее друг к другу прижимаетесь. А перестанут давить, все распадется. И тут выбирай: либо давление плюс нищета плюс газета вместо туалетной бумаги, либо свобода, нормальная еда, нормальная туалетная бумага, но, увы, никакого искусства в роли пастыря.
— Это ты к чему? — опешил от этого внезапного монолога Шрудель.
— Не знаю… К тому, видимо, что я бы с удовольствием остался в вашем абсурдном мире, но каждому овощу свой банан.
— Ой! Погоди, я ж тебе самого главного не рассказал!
Похоже, Шрудель не очень проникся Гришиной исповедью. Точнее, совсем не проникся.
— Самого главного? — усмехнулся Гриша. — И чего же?
— Поперся я сегодня в «Иностранку».
— Библиотеку? С чего это?
— Долго объяснять. Короче, я там познакомился с потрясающей женщиной. Григорий, это просто чудо, а не женщина. Ты понимаешь? Я влюбился.
— Ну, поздравляю, — ответил Гриша, который давно не слышал своего друга таким счастливым.
— Но только не смейся, фамилия у нее Доберман.
— Как?!
— Доберман. Как доберман-пинчер. Ну, это от первого мужа. Но ты не ссы, я ее от мужа уведу. Станет Шрудель. Конечно, тоже не фонтан, но не Доберман же! А? Не веришь, что уведу? Нет, старик, главное верить. Верить, блять, в светлое будущее! Я вижу огни новостроек, я вижу, грядет коммунизм… Для тех, кто… э-э-э… уверен и стоек, всегда победит ленинизм. Как тебе мой экспромт?
— Ленинизм-коммунизм — ужасная рифма, — сказал Гриша, пытаясь представить, как выглядит женщина по фамилии Доберман. — Даже для экспромта. Хуже только рифма «ленинизм-марксизм».
