Екатерина Рысь - Печать богини Нюйвы
– А потом?
– Поживем – увидим.
Люси
Лодка, лодка… Казалось бы, добыть в Шанхае лодку – плевое дело. Полгорода живет рекой, а другая половина живет за счет тех, кто промышляет на реке. И лодок здесь как китайцев – видимо-невидимо. Но добыть лодку посреди ночи, когда за тобой гонятся бойцы Ушастого Ду, значит, ее украсть, и только так. Все лодочники повязаны с Зеленым Братством, проклятые китайцы вообще друг за дружку горой, и уж если навалятся всей гурьбой, тут от двух белых девок не останется даже мокрого места. Уж в чем-чем, а в таких делах Люся толк знала. Китайцы хоть и мелкие, но лютые, черти. Даже стрелять не станут, просто палками забьют.
«Не девка, – вспомнила она матушкины слова. – Ты не девка, Люся, ты – барышня».
Но мамане батины выкрутасы голову заморочили. Воображала себя не пойми кем, из грязи в князи, как говорится. Люся на вещи смотрела трезво. Если ты кухарка, так кухаркой и будь, а рядиться в, прости господи, этуаль[3] кафешантанную, да в маманином-то возрасте, да с ее-то габаритами… Смех и грех.
Девушка зло всхлипнула на бегу. Хорошо, что маменька не дожила. И вдвойне хорошо, что и Лизавету Степановну, Танюхину мамашу, тоже Бог прибрал раньше, чем все к чертям покатилось. Одна и радость, что обе они, отцова жена и полюбовница, не видят, как их дочки по Шанхаю улепетывают от своры узкоглазых.
Люся покрепче сжала ладошку сестры и безошибочно, как лисица, ведомая чутьем, свернула в замызганный проулок между вонючими фанзами[4]. Сквозь густой, специфически шанхайский смрад – гниющие овощи, рыбьи потроха, прогорклое масло, гарь и копоть, сладковатый опиумный душок, тяжелый дух от немытой и вроде как разлагающейся плоти – пробился запах илистой сырости. Река была совсем рядом, но попробуй добраться до нее, не заплутав навсегда в темном лабиринте среди мусорных куч, каких-то досок, тряпок и сетей.
Но инстинкт (а может, привычка, въевшаяся в кровь и плоть, это непостижимое чутье, заставляющее то ускорять шаги, бежать на пределе сил, то, наоборот, замереть, вжавшись в осклизлую стену, и не дышать, это вот седьмое чувство привычного беглеца) не позволял ей ошибиться.
Нет, она не барышня, она – девка. Хитрая, изворотливая, прожженная. Девка, которой сам черт не брат. Только девка может вертеться в мутной воде шанхайского дна, как слепая и скользкая рыбина – в жирном иле. Только девка пройдет по самому краешку горящей крыши и паленой кошкой метнется в спасительную темноту. Там, где сгинет барышня, у девки есть шанс выжить. Пусть один, но он есть. Так что придется снова и по-прежнему быть девкой, кухаркиной дочкой, изворотливой стервой, чтобы дожить до тех пор, пока…
А барышней пусть остается Танюха. Должна же хоть одна из дочерей профессора Орловского сохранить… Что? А черт его знает! Что-то. То, что было и в отце, и в женушке его. Что-то, что даже в шанхайской помойке светит ровным небесным светом, как лампадка в ночи…
– Танюш, ты как? – тревожно спросила она, заметив, как сестра в изнеможении прижалась к стене. – Потерпи, душенька, чутка осталось, тут до реки – рукой подать. Ты рта-то не открывай, носом дыши да кивай, забыла уже, что ли?
Таня через силу улыбнулась и кивнула. Нет, она не забыла. Не смогла забыть, как правильно убегать, как лучше прятаться, когда дышать, а когда не дышать.
«Однажды забудешь, – зло подумала Люся. – Забудешь, как убегать и прятаться. И вспомнишь, как жить без оглядки, как засыпать, не боясь не проснуться. Обещаю!»
Между домишками блеснула вода. Запах рыбы, ила и плесени перебил даже неистребимый смрад шанхайских мусорных куч. Плескались волны о причал, раскачивали утлые суденышки, что-то позвякивало и поскрипывало. Но это было запахами и звуками надежды и жизни. Добрались!
Татьяна
На первый взгляд казалось, что они все-таки оторвались от погони и можно уже остановиться и чуть-чуть перевести дух. Но так только казалось. Кто хоть раз спасался бегством, кому хотя бы единожды в затылок дышали убийцы, тот ни за что не забудет и не перепутает мерзкий зябкий холодок, без остановки стекающий за шиворот беззащитному беглецу. Этому жуткому ощущению надо верить сразу и безоговорочно. И бежать еще пуще.
Тогда, в девятнадцатом, в Томске, они с Люсей спаслись только потому, что не останавливались. По снегу, в одних чулках, без надежды на избавление, но без остановки. Впрочем, у Люси был пистолет, и она поклялась, что прежде чем пустит себе пулю в рот, застрелит сестру. Но тогда это все же была Россия, и две девушки имели реальный шанс затеряться среди множества других русских женщин. А тут, в Китае, они как белые вороны. Матерь Божья, спаси и сохрани!
С размаху швырнув узел с пожитками на дно лодки, Людмила крикнула:
– Не бойся, сампаны устойчивые. Не перевернется. Прыгай!
И правда, плоскодонка лишь несильно качнулась, когда сестры в нее скакнули. Но пришлось еще повозиться, чтобы оттолкнуться от причала. Всего какая-то пара-тройка минут ушла, но то были поистине золотые мгновения, решившие судьбу девушек.
– Быстрее, быстрее, – шептала Татьяна, пытаясь помочь Люсе управиться с длинными кормовыми веслами. Получалось так себе, сампан крутило в разные стороны, а потому берег отдалялся крайне медленно. Казалось, что лодка и вовсе не движется вперед. Над Хуанпу стелился туман, и девушкам надо было всего лишь успеть вплыть в мерцающее спасительное облако. А там уже как бог даст.
И тут Таня отчетливо услышала негромкий топот множества ног, обутых в легкие тапочки. Бойцы из Зеленой банды если и отстали от беглянок, то совсем ненамного. Они, словно муравьи, один за другим устремились к причалу.
– Ложись на дно, – приказала Люся и изо всех сил налегла на весла. Откуда только силы брались?
«А ты?» – хотела спросить Татьяна, но с берега раздался выстрел. Затем второй, а потом и третий.
– Вот ведь черти!
Люся быстро присела на дно и сжалась в комочек. Не от испуга, нет. Еще чего не хватало! Стреляли ведь не прицельно, а чтобы напугать. Убьют-то их потом, когда отберут статуэтки.
– Эй, ты рыбку свою не потеряла? – строго спросила она сестру.
Ну конечно! В такой момент ее волновала только сохранность драгоценных фигурок.
– Да какая разница?
– Большая! Не дури, проверь, как там рыбка.
– Свою проверяй, – огрызнулась Таня, но требуемое исполнила. – Вот, рядом с нательным крестом повесила. Гляди!
Людмила, убедившись, что сампан плавно, но целенаправленно несет прямо в гущу тумана, тоже бойко сунула себе руку за пазуху, доставая свою половину отцовского наследства. В этот момент бандиты, уже попрыгавшие в другие лодки, снова принялись стрелять. Одна пуля выбила длинную щепку из борта, а та, в свою очередь, пребольно оцарапала руку Люси. Сестры хором вскрикнули, брызнула кровь, рыбки соединились и…
Люси
Рыбки соединились, шевельнув хвостами, словно внезапно ожили, накрепко сплетаясь, сцепляясь еще крепче, чем руки девушек, – нипочем не разомкнешь. Не оторвешь. Тяжелый горячий толчок, словно у того странного, непонятного, что только что было глиняными фигурками, вдруг забилось сердце. Люся не могла разжать руку, чтобы посмотреть, но каждым миллиметром кожи ощущала – оно живое. Оно горячее, круглое и живое, оно обжигает ладонь, оно бьется, словно настоящие рыбы, стиснутые неловкими руками…
– Только… не… выпускай! – задыхаясь, просипела она.
– Держись! – вскрикнула сестра.
И лишь теперь Люся заметила, как опасно раскачивается, стонет и кренится их сампан, внезапно заплясав на воде, еще мгновение назад бывшей спокойной. А из сцепленных ладоней рвется наружу свет, горячий и яркий, и там, где он встречается с водой и туманом, начинает твориться что-то невероятное.
Теплые золотые искры рассыпались бусинами по черному шелку, сплелись, заструились, будто невидимая игла засновала по невесомой ткани. Быстрее, еще быстрее. Узоры множились, усложнялись – то ли рыбы резвились в речной глубине, то ли золотые драконы или чудо-птицы, взлетев с подола Таниного ципао, закружились в танце, то приникая к волнам, то взмывая вверх.
Девушки беззвучно кричали, словно вдруг напрочь лишились голоса. Тому, что творилось во влажной шанхайской ночи, не было имени… по крайней мере, в русском языке не нашлось бы слов, чтобы описать это. Может, китайцы сумели бы.
Оттуда, с берега и с лодок, едва слышно доносились изумленные и испуганные вопли преследователей. Значит, они тоже это видят? Значит, это не шутки сознания, помраченного бегством, не какие-то опиумные флюиды, долетевшие из ближайших курилен, не бред… Или все-таки?
Золотые бусы зазвенели, закручиваясь спиралью – все плотнее и плотнее, словно кто-то невидимый наматывал нить на веретено. Сампан кружился волчком, скрипел и трещал, девушки вцепились друг в друга что было сил, и тут сквозь мельтешение огненных бабочек Люсе почудился взгляд. Нечеловечески спокойный. Не равнодушный – нет, безмятежный, как улыбка каменного божка. Вечный покой, льющийся из-под полусомкнутых век, отрешенность существа, слишком совершенного для суетного и грязного человечьего мирка, полного крови и грязи, словно поганое ведро, – до краев… Она прищурилась, пытаясь различить это отрешенно-самодовольное существо, невидимую пряху, которой и дела нет до двух перепуганных мошек. Золотые глаза смотрели, отражаясь в воде, – равнодушные и выпуклые, как у рыбы.
