Савин Влад - Алеет восток
Ну вот он, навстречу идет. Еще не благообразный седой профессор, как на фотографии из книги, а худой мужчина чуть меньше сорока, в морском бушлате без погон. После демобилизации с Северного Флота, экстерном сдал экзамены за университетский курс, получил место в Институте Востоковедения, откуда был выгнан год назад, за неполное служебное соответствие и неблагонадежность. В настоящее время, старший научный сотрудник Музея Этнографии Народов СССР. Что ж, изображаем удивление и радость — Лев Николаевич, какая встреча!
— Анна Петровна? Очень рад — но простите, со мной сейчас вам говорить небезопасно!
Благородство показывает? Хотя он и по жизни был, дворянин — гордый, его слова, сказанные там когда-то «Интеллигентный человек — это человек, слабо образованный и сострадающий народу. Я образован хорошо и народу не сострадаю». Совершенно не стеснялся выглядеть умным перед дураками, и вообще, пригибаться под уровень соседа — отчего и был повсюду крайне нелюбимой «белой вороной». При том, что строго говоря, дворянином не был — личное (не наследственное) дворянство было у его деда, с отцовской стороны. Из первого ареста, в тридцать пятом, был освобожден по личному приказанию Сталина, второй раз, в тридцать девятом, получил срок за слова: «судьбы России должны решать не массы трудящихся, а избранные кучки дворянства… спасение России в восстановлении дворянского строя…и не все дворяне выродились или приспособились — есть ещё те, кто мечтают о бомбах», повезло что не двумя годами раньше, под высшую меру не попал. Зато, когда уже после появления «Воронежа», товарищ Сталин обратил внимание на книги об этногенезе, сразу персоной автора заинтересовались, внесли в Особый Список — и просьбу о добровольной отправке на фронт удовлетворили, вот только позаботились, чтобы не в армию, где летают пули-дуры, а матросом на СФ, эсминец «Куйбышев», что с нашей «моржихой» часто в обеспечение ходил, базировались рядом, там я с ним и познакомилась. Демобилизовался в сорок шестом, в Ленинград вернулся, пошел по науке — не подозревая, чья рука его незримо оберегает, и дорогу перед ним расчищает, надо же гению помогать?
Но уж позвольте, Лев Николаевич, мне вечером вам продукты занести? Всегда мечтала с вашей матерью познакомиться — и с подругой приду, вы не возражаете? В семь, ну вот чудесненько, адрес только напомните? Что, вот этот дом, рядом совсем? О, место знакомое — сколько раз я туда еще до войны бегала, к Перельману, в Дом Занимательной Науки!
Ушел. И если я что-то понимаю в психологии, фигуранты уже сегодня вечером соберутся вместе. Просто потому, что думают — а вдруг завтра их всех снова арестуют? Теперь реквизит подготовить, и атмосферу. А то и говорить не станут — мамаша-то ведь видела меня на Литейном?
В назначенное время, мы с Лючией звоним в дверь квартиры на третьем этаже дома на Литейном, 53. Вошедшим в историю как «Фонтанный», хотя был всего лишь флигелем шереметевского дворца, выходящего фасадом на Фонтанку. Открывает Лев Николаевич — удачно, была бы сама мадам великая поэтесса, и не стала бы нас в квартиру впускать, пришлось бы товарищей звать, что внизу ждали, а я все ж человек добрый и лишней грубости не люблю. Здороваемся, входим, вручаем пакет с продуктами. Прихожая большая, с высоким потолком и кафельной печью, не темный и захламленный коридор коммуналки на Плуталова, где я жила до войны. Слева на вешалке пальто висят, два мужских, два женских, оставляем там свои плащи. Сопровождаемые Львом Николаевичем, проходим в комнату — через кухню, коридор, и дверь налево.
Квартира огромная. Великая Поэтесса въехала сюда к мужу, в двадцать четвертом. Сейчас — вся ее целиком. Были соседи, вся семья погибла в Блокаду. Жилплощадь даже больше, чем у нас с Михаилом Петровичем в Москве, и зелень за окном — а вот отчего-то ощущение, как в склепе! Или в сектантской молельне, с атмосферой нетерпимости к любому мнению, кроме принятого здесь — ощущение почти физической духоты, хочется распахнуть настежь окна, чтобы вдохнуть свежего воздуха; потолки высокие, а будто давят, создавая ощущение дискомфорта. Еще сильнее это было заметно в комнате, куда мы вошли — гостиная, красный плюшевый диван, обеденный стол со стульями посреди, белый кафельный камин, с потолка свисает лампа с красным абажуром, и примета новейшего времени, телевизор КВН-49 в углу. Сама сидит в кожаном кресле, как на троне, вполоборота к двери. Выглядит моложе своих шестидесяти лет, из-за короткой мальчишеской стрижки, одета в простое синее платье. На диване двое — Великий Писатель (импозантный седой мужчина) и его дочь, сорокалетняя дама с английской лошадиной рожей (про эту сволочь, будущую диссидентку, я уже упомянула выше).
Выдержав паузу, хозяйка повернула голову. Узнала меня. На лице ее за какую-то секунду сменились, первоначальное равнодушное высокомерие, промелькнувший испуг, и наконец, истинно королевское холодное презрение.
— Лева, ты кого привел? — произнесла она, растягивая слова, как с французским прононсом — эта… присутствовала на моих допросах! И вы посмели, прийти сюда, в эту квартиру? Вон!
Она царственно вытянула руку, указывая на дверь. Как истинная королева — нет, пожалуй, уже свергнутая королева в изгнании! Но дама волевая, этого у нее не отнимешь. Говорю ей спокойно, глядя как на равную:
— Анна Андреевна, у англичан есть поговорка 'Даже кошка может смотреть на короля'. Что же касается людей, то, что в европейской традиции, что в русской, даже приговоренному к смерти злодею предоставляется последнее слово. Я предлагаю Вам побеседовать, не более того. Вас это ни к чему не обяжет — можете считать ее просто разговором случайно встретившихся в трамвае людей.
Если она будет настаивать, придётся перейти к жесткому варианту. Четверо сотрудников ждут на улице, двое на виду, это особо оговорено. Предложить Анне Андреевне посмотреть в окно, и сказать «Если я выйду, они войдут, и с понятыми. Вам известно, что такое, по вновь открывшимся обстоятельствам?». Лично мне подобные методы никакого удовольствия не доставляют. Только если никак иначе нельзя.
Великая Поэтесса лишь плечами брезгливо пожала. У окна стоит, шаль на плечи набросила, от меня отвернулась. Но все ж успела я в ее взгляде, брошенном на меня, заметить искорку интереса. Хотя неприязни там было намного больше. Что ж, теперь будем из этой искорки пламя раздувать.
— Позвольте представиться — Лазарева Анна Петровна, инструктор ЦК ВКП(б), работаю в отделе идеологии и пропаганды. В мои служебные обязанности входит и работа с интеллектуальной элитой нашей страны. Именно поэтому я и присутствовала на вашем допросе, Анна Андреевна — мне надо было понять, что Вы за человек, как с Вами говорить, и имеет ли смысл это делать вообще. И если с Львом Николаевичем ситуация более или менее понятна, то Вы для меня, после прочтения вашего дела, оставались 'терра инкогнита'.
— Позвольте поинтересоваться, за что мне такая честь? — сухо спрашивает Лев Николаевич.
— Во-первых, потому, что Вы, несмотря на все сложности, имевшие место быть в Ваших отношениях с Советской властью, пошли добровольцем на фронт, честно и храбро отвоевав на 'Куйбышеве'. Что показывает, судьба страны для Вас важнее, чем недовольство властью. Конечно, тогда Вы не могли знать историю, случившуюся с генералом Деникиным — но мотив и у Вас, и у него явно был один.
— Я не знаю этой истории, Анна Петровна — Гумилев был явно заинтригован — не могли бы Вы ее рассказать?
— Охотно, Лев Николаевич — боковым зрением отслеживаю реакцию остальных: Анна Андреевна смотрит на меня с интересом, постепенно пересиливающим неприязнь; прозаик с дивана смотрит, скорее, с любопытством; его дочка — с откровенной ненавистью! Ну, ее мнение лично меня меньше всего волнует!
— История простая — весной 1943 года к генерал-лейтенанту Деникину пришли гости и увидели на стене его гостиной карту, на которой красными флажками было отмечено продвижение Красной Армии. И спросили, Антон Иванович, Вы же воевали с большевиками не на жизнь, а на смерть?! На что Деникин ответил — это наша, Русская Армия! (прим. — история реальная — В.С.). И как вы знаете, Деникин, как и многие другие бывшие «белые», сделали выбор в пользу настоящего и будущего, приняв советское гражданство. Позволю себе заметить, что страна тоже сделала такой выбор — прошлое не забыто, но нельзя жить прошлым, поэтому избрано было будущее.
Во-вторых, Лев Николаевич, вспомните, Полярный, октябрь сорок третьего, матросский клуб — и рукопись, что вам тогда вручили (ой, там кажется, на машинке было отпечатано — но как еще назвать?). Так получилось, что человека, написавшего это, и еще многое другое, материалы мы вам можем дать — сейчас нет с нами. Но есть мнение, что именно вы можете продолжить его дело, очень важное для советской науки. Поэтому мы следили за вашей судьбой, одёргивали недоброжелателей, ставивших вам в вину происхождение и непонимание марксизма. Ваши нынешние сложности, Лев Николаевич, вызваны вами же — при всем моем, поверьте, искреннем и глубоком уважении к Вашему таланту, я вынуждена согласиться с учёным советом института: нельзя в научных спорах переходить на личности и проявлять такую нетерпимость к чужому мнению! Вы сами сумели поссориться со многими коллегами, в том числе уважаемыми учёными и даже со своим научным руководителем. И остановились в развитии, изучили таджикский язык и успокоились. Для сотрудника института востоковедения этого явно недостаточно. Лично я, хоть университет не закончила из-за войны, свободно говорю по-немецки, по-английски, по-итальянски. Но не беспокойтесь — кстати, поздравляю вас с защитой кандидатской. И заверяю, что когда вы докторскую решите защитить, по интересующей нас и вас теме, полная поддержка с нашей стороны Вам будет обеспечена — стипендия, доступ к архивам, и еще материалы от того же автора (ох, знал бы Лев Николаевич, что это все он сам напишет, через десять, двадцать, тридцать лет!). Будете трудится, станете и профессором…
