Евгений Щепетнов - Здесь слезам не верят
Очнулся от острой боли в животе. Боль нарастала, тело выло, требуя устранить причину боли, и тогда человек сел, открыл глаза, увидев перед собой странную фигуру в зеленой одежде, с размаху ударил прямо по маске, скрывавшей лицо негодяя!
Ударил раз, ударил два, негодяй упал.
Еще несколько ударов. Маска сдвинулась набок, открывая лицо человека в годах, испуганного человека, и рука остановилась, не завершив смертельный удар, ломающий шею, перебивающий позвонки. Нападавший уже не представлял собой опасности, так зачем его убивать? К тому же в голове четко прозвучал сигнал – нельзя! Не убивай!
Тот, кто не помнил своего имени, подчинился внутреннему голосу, тяжело встал, побрел вперед, на выход. Он не знал – почему так делает. Его разум, его личность были подчинены сигналам, исходящим откуда-то из глубины поврежденного мозга. Он ЗНАЛ, что так будет правильно, а раз это правильно – нужно исполнять. Инстинкт самосохранения – больше ничего.
Обрывки стройной вязи знаний, из которой собственно и складывается личность, были разбросаны по всему мозгу, вот только связи между ними нарушены, и теперь работал только он, единственный – инстинкт самосохранения, толкающий вперед, требующий делать ПРАВИЛЬНО.
Дверь кабинета была первой, в которую ткнулся Тот, кто не помнил своего имени. То ли ему повезло, то ли инстинкт, гораздо более изворотливый, чем у животных, подсказал, что нужно войти в дверь с табличкой, на которой что-то написано. Именно «что-то», потому что знания о чтении были погребены там же, где и знания, обретенные за всю свою не очень долгую, но в высшей степени бурную жизнь.
В шкафу – одежда, не подходящая по размеру, в эту одежду можно вставить двух таких парней, хозяин ее любил хороший ужин, сладкие и жирные блюда, так что объем его живота соответствовал размерам одежды.
Оделся механически, как робот, как живой мертвец, коим, в общем-то, и являлся. Натянул на себя все, что нашел, в том числе и пыльный, не очень чистый плащ. Ботинки подошли по размеру, но это не обрадовало. Живого мертвеца ничто не радует, ничто не огорчает. Он просто делает то, что должен, то, к чему его призывает инстинкт. Если инстинкт говорит, что надо надеть носки – мертвец их надевает. Если требует захватить плащ – берет и плащ. Потому, что это ПРАВИЛЬНО.
Старые, разношенные ботинки почти не издавали звуков на каменном полу. Впрочем, живой мертвец и шел не так, как обычный человек. Он был похож на призрака – бесшумного, неторопливого и смертоносного.
Охранник упал на пол, выпустив из рук газету, брякнувшись, как мешок с навозом. Бить наповал не стал, только так, чтобы гарантированно выключить. Если вдруг после удара умрет – это его проблемы.
Но человек без имени об этом не думал. Он делал так, как будет ПРАВИЛЬНО.
Ночь приняла мертвеца в свои объятия, как невеста, дождавшаяся жениха из долгого путешествия. Она была слегка прохладной, но теплой, недоверчивой, но ласковой – где ты был? Почему тебя так долго не было? Ведь ночь – это время призраков и мертвецов, вставших из своих могил! Так идем же ко мне, скорее! Я тебя жду!
И он побрел по дороге бесшумной, но неверной походкой. Его слегка шатало, мозг, поврежденный пулей, не до конца еще восстановил контроль над телом, потому в глазах человека время от времени двоилось, а перед лицом начинали мелькать красные круги, будто шаловливый мальчишка раскрутил в ночном воздухе головешку, на конце которой тлел и разгорался красный «фонарик».
Машины, освещавшие фигуру пешехода, проносились мимо, как пущенные рукой Вселенной метеоры, унося своих седоков к теплой постели, в объятия бога Сна. У человека без имени не было теплой постели, не было дома, не было ничего, кроме украденной одежды и настойчивого позыва идти вперед – зачем, почему – он не знал. Как не знал того, где же закончится его путь.
Так он шел два часа, не обращая внимания на редких прохожих, шарахающихся от него, как от привидения. Да он и был похож на привидение – в бежевом, выцветшем до белизны плаще, с русыми, светлевшими в темноте волосами, с лицом, изувеченным жуткими шрамами.
Он шел, не чувствуя голода, жажды, как автомат, как торпеда, пущенная в цель. Вот только что было целью – инстинкт не говорил. Он вообще ничего не говорил, только требовал, толкал: «Идти! Идти! Идти!»
Через два часа человек захотел есть. Организм, который лихорадочно залечивал смертельные раны, перестраивал организм, требовал пищи, требовал «строительного материала», поглощая все резервы, что были заложены при жизни. Регенерация не была такой же, как при жизни, мозг не работал так, как прежде, и не мог управлять процессами с прежней невероятной эффективностью. Мозг управлял лишь теми процессами, которые изначально служили выживанию, выключив все, что, по его мнению, к нему не относилось. По большому счету, от мозга осталось его жалкое подобие, пуля, которая пробила череп, ударной волной нанесла ему такие разрушения, что обычный человек давно бы скончался прямо на месте, не создавая никаких проблем патологоанатому. Но этот случай был совсем другим.
Когда голод стал частью инстинкта, тот приказал: «Ищи пищу! Иди на запах!»
И тогда человек без имени развернулся и побрел туда, откуда вкусно пахло печеной картошкой, туда, где возле ларька «Веселая картошка» стояли три машины с еще более веселыми, чем картошка, парнями и девчонками.
Эти ребята по сути своей не были совсем уж законченными подонками. Так, «мажоры», выехавшие покататься со своими подругами. Да и мажорами их назвать нельзя, какие они, к черту, мажоры? Мажоры в это время суток тусуются где-нибудь в пафосном ночном клубе, разбрасывая направо и налево папенькины деньги, у этих денег хватало только на бухло, на бензин для тюнингованной «Приоры», ну и на картошку, печенную в микроволновке и нашпигованную сомнительного качества салатиками, очень хорошо сочетающимися с отравой из металлических баночек. И деньги не папенькины… или не всегда папенькины. Работают, чего уж там. Автослесари, продавцы, электрики – кого только нет. Нормальная тусня, свои пацаны, в натуре. И с судимостью есть, и просто на папиной машине. На автотусню еще рано, можно и пожрать, почумиться, музон послушать!
Да нормальные так-то ребята, только вот бомжей не любят. Ну просто-таки ненавидят. За что? Да кто знает… может, видят в них самих себя, лет эдак через… много. Или немного. Начни колоться, бухать – как сосед Витали или как пацан из соседнего дома – и ты легко станешь таким, как этот опустившийся урод, который тянет к тебе руку и хрипло требует: «Дай! Хочу есть! Дай!»
Они не сразу начали его бить. Вначале смеялись, дразнили, протягивая к нему руку, в которой лежал пластиковый бокс с восхитительно пахнущей картошкой, потом начали отталкивать, пихая в грудь ногами и руками, стараясь не пачкать руки, затем начали материться, выбирая выражения покруче, не обращая внимания на своих девчонок. Впрочем, девчонки могли завернуть ругательства и посложнее, так что ничуть не удивились и лишь возмущенно загалдели, когда парни начали пинать бродягу.
Пинали не сильно – так, поучить наглеца. Не сильно – до тех пор, пока тот в очередной раз не упал – как раз на белую «Приору» Виталика, любовно вымытую своими руками (на мойке поцарапают!). Притом своей поганой спиной снес водительское зеркало – не совсем снес, просто загнул, но какого хрена?! Покуситься на святое, на «тачку»! Какой нормальной пацан это потерпит, да еще и от мерзкого бомжары?!
Если бы бродяга был стариком – седоволосым, морщинистым, дряхлым – скорее всего, ему все это сошло бы с рук. Но бомж был молод, высок, только двигался как-то странно, дергано, будто обкуренный или обколотый, как зомби из пиндосского сериала. Ну а раз молодой борзеет – тогда получай!
Виталик пинал бомжа уже всерьез, остервенело, яростно, забыв о том, что едва избежал реального срока по «хулиганке». Стоит сейчас появиться ментам – и каюк! Загребут, припишут нарушение режима, и «условняк» превратится в три года у параши! Но ярость застила разум, глаза накрыла пелена, и даже подружка, Ленка Никифорова, повисшая на плече, не могла его остановить! Да и что она сделает против девяностокилограммового парня, который совсем даже не чужд «качалке»? Крепкие руки, дубовая голова, как говорил мастер Семен Михалыч. Простой парень из Подмосковья, не хуже и не лучше многих – таких же, как он.
Толкнул Ленку – чуть не упала, заголосила. Повернулся к ней, обложил – пока обкладывал, бомж умудрился подняться, и снова: «Дай! Еду – дай!»
Виталик примерился, перенес вес на носок правой ноги, развернулся для хлесткого удара, способного своротить челюсть любому, не только придурку в дурацком плаще, и выстрелил натруженным кулаком, из-за которого как раз едва не загремел на нары. (Выбил зубы одному черножопому – а не фиг шататься, где ни попадя! И замечания делать пацанам!)
Кулак уже предвкушал хруст хрящей, ноющую боль от соприкосновения с черепом наглеца, ощущения горячей мокроты, но ничего этого не получилось. Вместо того носитель зубодробительного кулака вдруг поднялся в воздух, перевернулся вверх ногами и рухнул на пыльную плитку, уложенную по приказу ненавидимого «настоящими москвичами» Собянина, исчадья ада, заполонившего своей плиткой всю столицу и не дающего москвичам жить так, как они хотят.
