Андрей Колганов - Жернова истории
— Почему? — возмущается Шацкин. — Разве же сознательные рабочие, члены партии, комсомольцы, не заинтересованы в том, чтобы вникать в производственные вопросы, ставить их перед администрацией, выносить их на обсуждение? Вы не верите в классовое самосознание пролетариата?
— Я верю в классовое самосознание пролетариата! — мой голос приобретает очень жесткие интонации. — Но я твердо знаю, что оно может покоиться только на реальной основе, которую не заменить призывами, лозунгами, пропагандой. Вспомните слова Маркса: «идея всего посрамляла себя, когда она отделялась от интереса». А скажите-ка мне — какой интерес рабочему после восьмичасового рабочего дня вникать в производственные вопросы, да еще наживать неприятности, споря по этим поводам с администрацией, если он твердо знает, что последнее слово останется не за ним? Даже если у этого рабочего классовое самосознание только что из ушей не лезет? Нечего сказать? Вот потому-то производственные совещания и оборачиваются в лучшем случае пустыми разговорами, или малополезными самоотчетами, с которыми выступают второстепенные лица из заводоуправлений.
— Кричать, что все плохо, любой горлопан сумеет! А что вы можете по существу предложить? Как исправить дело? — моего собеседника, похоже, проняло, и он буквально взрывается. — Только рецепты «рабочей оппозиции», вроде немедленной передачи управления отдельными предприятиями в руки профсоюзов, прошу не предлагать!
— Вовсе и не собираюсь вас тащить за «рабочей оппозицией», — пожимаю плечами. — Кажется, я ясно выразился — централизация управления при плановой системе необходима. Но и рабочий человек в этой плановой системе должен иметь свое место, и свое право принимать решения, а не только право на пустые разговоры. Я отнюдь не отрицаю сложности вопросов управления производством, которые требуют специальных знаний и профессиональных навыков. Так давайте дадим рабочему для начала право принимать решения там, где его знаний и навыков вполне достаточно — на уровне бригады. Неужели бригада сама не сможет управлять собой, и ей обязательно нужен надсмотрщик?
— Управлять собой? Так, что же это у нас тогда получается — самоуправляемая бригада? — заинтересовано переспросил Шацкин.
— Именно! Пусть сначала на этом уровне овладевают наукой управлять, обучаются принципам хозрасчета и так далее. Освоят этот уровень — по-другому станут смотреть на заводские проблемы. Не на уровне «это не так, да то не эдак», а уже точно зная, где есть узкие места, и что реально можно своими силами сделать для их устранения. Уверяю: и тяга к учебе появится, к тому, чтобы овладеть недостающими знаниями — для дела ведь, а не для просиживания штанов на производственных совещаниях. Вот тогда и дальше можно будет двигаться — к плановой работе на уровне предприятия.
— Слушай, — вдруг спохватывается Лазарь, — а что это мы все на «вы»? Давай уж на «ты» перейдем!
— Согласен! — говорю, и протягиваю ему руку. — Ну что, решится комсомол выдвинуть идею хозрасчетных бригад: со всеми правами, но и с полной мерой ответственности?
— Решится! — твердо отвечает Шацкин.
— А ведь это — объявление войны, — заявляю, глядя ему прямо в глаза. — Всяким чинушам-бюрократам, и тем, кто привык жить по указке сверху, и тем, кто живет по принципу «моя хата с краю». Таких ведь ой, как много! И война эта — не на один год. Что сам ты не отступишься — верю. А комсомол как, потянет?
— Потянет! — слышу я твердый голос. — Иначе, зачем было коммунистическим союзом молодежи называться?
Тут мы перешли к обсуждению конкретных вариантов организации таких бригад, не обращая внимания на то, что подошло уже время обеда. Первым спохватился время от времени заглядывавший в нашу комнату Михаил Евграфович. Он тронул свою дочку, внимательно наблюдавшую за нашей беседой, за плечо, и что-то ей тихонько сказал. Лида Лагутина, извинившись, куда-то убежала (полагаю, в домовую кухню), и вскоре притащила нам поесть. Чем уж она там нас угощала, ни я, ни, думаю, Лазарь Шацкин, не обратили внимания — так мы были увлечены. Впрочем, вскоре после обеда наш разговор завершился, и мы расстались, оба уверенные, что эта не последняя наша встреча.
Понедельник, вторник, среда прошли в обычной бюрократической круговерти, а в четверг по наркомату поползли слухи о письме Троцкого, направленного им восьмого октября в Политбюро. Согласно этим слухам, Троцкий выступил против зажима партийной демократии. Так-так, все пока идет, как и шло в моей истории. Никакой видимой реакции на наш с ним разговор Лев Давидович не демонстрирует. Да и вокруг меня никакого шевеления пока не видно — а ведь некоторые мои слова Предреввоенсовета никак не мог пропустить мимо ушей.
По зрелом размышлении решаю не гнать волну, и подождать развития событий. Излишняя суета может только навредить. Было бы чересчур большим самомнением воображать себя мастером политической интриги. Любые неосторожные шаги могут привести к тому, что я заиграюсь и попаду под раздачу без всякой пользы для дела.
Как и ожидалось, через неделю появились новые, гораздо более неожиданные для мирка советских служащих, слухи. Если про то, что Троцкий бодается с большинством Политбюро, не вынося пока этих конфликтов на люди, было известно уже довольно давно, то вот направленное в ЦК ВКП (б) письмо, подписанное сорока шестью видными деятелями партии (в том числе и членами ЦК) было весьма необычным событием. Обличение бюрократизации партии и государства, и требование реальной партийной демократии, содержащиеся в письме, стали предметом многочисленных кулуарных разговоров среди партийцев, да и не только.
Очередной телефонный звонок, раздавшийся в среду, 17 октября, при всей его ожидаемости, меня все же удивил:
— Здравствуйте, Виктор Валентинович. Вас беспокоит Бутов Георгий Васильевич, управляющий делами РВС Республики. Не могли бы вы подойти ко мне завтра, восемнадцатого числа, прямо с утра. В девять тридцать вас устроит?
Бутов, Бутов… А что я о нем знаю? Да ничего! Зачем же ему нужна эта встреча? Непонятно…
— Простите, Георгий Васильевич, а каков будет предмет разговора?
— Не по телефону, — коротко бросил мой собеседник.
А, ладно! Кто не рискует…
— Хорошо, я буду.
— Тогда до завтра, Виктор Валентинович.
— До свидания, — и трубка отозвалась лишь щелчками да шорохом помех.
Завтрашним утром я прошел уже знакомым путем по Знаменке к зданию РВС, заглянул в бюро пропусков и получил необходимую для прохода в это важное учреждение бумажку. Ориентируясь на номер кабинета, и подвергаясь проверкам на многочисленных постах, я добрался до приемной управляющего делами Реввоенсовета. Секретарь доложил о моем приходе, и тут снова пришлось испытать легкое недоумение — Георгий Васильевич сам вышел из кабинета, и, поздоровавшись, сообщил:
— Нам с вами надо будет пройти в другое помещение.
Неожиданности на этом не кончились: «другое помещение» оказалось кабинетом Троцкого. Бутов, заведя меня в приемную, кивнул секретарю:
— Сдаю вам с рук на руки, как и договорились.
Секретарь поднял трубку и через несколько секунд обратился ко мне:
— Лев Давидович вас ждет.
Да, интересный поворот! Ну что же, раз ждет, не будем мешкать. Я вхожу в услужливо распахнутую секретарем дверь:
— Доброе утро, Лев Давидович!
— Здравствуйте! — и Троцкий тут же, безо всяких предисловий, берет быка за рога. — При нашей предшествующей встрече вы делали весьма интересные намеки насчет Германии. Нельзя ли узнать, что конкретно вам известно?
— Известно мне не так уж многое. — О, да, разумеется! Не хватает мне еще спалиться на конкретике, которой я почти не владею. Но намекнуть можно — горсть горячих угольков за шиворот не помешает. — Однако выводы из известных мне фактов следует вполне однозначные.
— Какие же? — едва заметно напрягается Троцкий.
— Шансы на успешное восстание в Германии, если они вообще были, сейчас уже точно упущены, — твердо заявляю я.
— Почему? — Предреввоенсовета искренне обеспокоен, но при этом еще и заметно удивлен.
— Ленин верно предупреждал нас накануне Октябрьского переворота — «никогда не играть с восстанием». А что мы видим в Германии? КПГ не в состоянии собрать сколько-нибудь значимую вооруженную силу. Влияния в рейхсвере у коммунистов практически нет, не говоря уже о добровольческих формированиях типа фрайкора — те однозначно выступают как послушное орудие реакции. Начинать восстание, надеясь только на энтузиазм рабочих, значительная часть которых, к тому же, послушно идет за социал-демократами — авантюра и преступление, — выпаливаю, набравшись храбрости. Но не слишком ли круто завернуто? Как бы Лев Давидович не вспылил!
Троцкий, однако, явно озадачен моим напором и пока не прерывает меня. Пользуясь этим, продолжаю:
