Лось 1-1 (СИ) - Федорочев Алексей

«Завидую, что ли?»

Но если на свою свиту доктор взирал вполне благосклонно, то к «матери» он обратился со скрываемым, но все же различимым презрением:

— Комментировать душевное здоровье мальчика не буду — этим пусть психиатры занимаются, не мой профиль. И хотя у меня очень многое просится высказать вам по поводу воспитания и обстановки в семье… промолчу. Не мое дело. А что касается остального: на наше счастье предварительные прогнозы не оправдались — мальчик связно разговаривает и помнит большую часть полученных знаний. В быту, вероятно, тоже будет ориентироваться. Кое-что по мелочи конечно забыл, но быстро выучит снова. Но вот личное… здесь многого не ждите!

— Он же помнит меня?..

— Скорее всего, он просто принял к сведению ваши слова. Не так ли? — обернулся медик ко мне.

Пришлось виновато кивнуть. Женщина, выдающая себя за мою мать, заметно поникла.

— Варвара Трофимовна! Да вы радоваться должны, что ваш Миша, — «Ура! Я Миша!» — в овощ не превратился! То сочетание лекарств, что он принял, должно было привести к гораздо более печальному исходу! А так — небольшая социализация, и он снова станет полноценным членом общества!

— А есть надежда, что он вспомнит?

— Нет! — категорично отрезал мужчина, — Даже не надейтесь! Та область, что отвечает за его «я» почти полностью уничтожена. Поверьте моему опыту, и прекращайте лить слезы! — гаркнул он на «мать», завидев ее скривившееся от сдерживаемого плача лицо, — Какие-то повадки, характерные жесты возможно еще сохранятся, но личность будет абсолютно новая. Мальчик начинает жизнь с чистого лица. И в ваших интересах не повторить старых ошибок! За рекомендациями зайдете ко мне позже, часа через два, а сейчас позвольте! — и, отодвинув «мать» с дороги, доктор пошел на выход вместе со своей очаровательной свитой.

— А вставать-то мне можно? — крикнул я ему вслед.

— Можно и нужно! — обернулся мужчина.

Трусы! Какое счастье натянуть трусы — символ дееспособности! К концу обхода я уже и бубенцами готов был позвенеть, но «мать» сжалилась и выдала откуда-то из закромов родины стратегически важный предмет гардероба. Нарисованный мышонок на самом видном месте меня позабавил, но сгонять в туалет не помешал.

Будь воля «матери», все два часа до назначенного врачом времени пришлось бы выслушивать, каким хорошим мальчиком был ее сынок. Умненький, послушненький, золотце, а не парень! И на скрипочке-то он играл (жуть!), и рисовал, как дышал (точно не про меня!), и стихи-то сочинял (ну, был грех по молодости…), и конкурсы-то всякие выигрывал (Ага! Я! По кулинарному искусству!!! Не буду врать, с голоду без жены или дочки я бы не помер, но стряпать кексики⁈ На конкурс?!!), а уж танцевал-то, танцевал!!! В общем, даже если делить на восемь, то более ярких противоположностей, чем мы с Масюней, еще требовалось поискать. На всякий случай еще раз тревожно пощупал между ног — нет, всё на месте.

Устав искать хоть какие-то совпадения интересов с бывшим хозяином тела, свернул разговор на семью, и вот тут-то выяснил много интересного. Отец Масюни — человек, похоже, небедный. Не олигарх, но уже и не средний класс. «Мать» — это его третья жена. При наличии вполне живых и здравствующих первых двух. И — ловите прикол! — две первые вовсе с папаней не в разводе!

«Ага, матерей у меня, значит, даже не две, а три! Итицкая сила! Я попал в гаремник!!! И бятя-то у меня — мужЫГ!»

Уже без удивления выслушал, что кроме меня у отца есть еще дочери — мои сестры от старших жен — Женя и Вика от Янины Августовны и Полина — от Маргариты Львовны. Евгения — уже взрослая, вышла замуж за одного из отцовских инженеров, некоего Ивана Алексеевича первой женой — насчет первой «мать» даже специально несколько раз подчеркнула! Остальные девицы возрастом: восемнадцать и девятнадцать, живут с нами вместе. Мне — единственному сыну — на днях то ли стукнуло, то ли стукнет восемнадцать, а зовут меня теперь Михаил Анатольевич Лосяцкий — непривычно, но близко к старому варианту.

Папаня — Анатолий Сергеевич Лосяцкий — страшно деловая колбаса, вечно в разъездах. А даже если и в городе — домашние его видят редко. Сейчас, кстати, опять в командировке, и даже несчастье с сыном не заставило его прервать свой вояж. Вроде бы логично — дела, бизнес, но… ну не знаю! Любящей семьей все это не выглядит! И стоит ли удивляться, что выросший в бабьем царстве мой предшественник — типичный затюканный ботан?

От доктора «мать» вернулась пыхтящей как скороварка. Похоже, колобок-сердцеед все, что постеснялся высказать ей на людях, произнес тет-а-тет. Ему-то хорошо — пропесочил и забыл, а мне пришлось отдуваться от неуёмной родительской любви. Радует, что хоть вставать разрешили, иначе бы лежал под ее присмотром, кряхтел на судне.

Но есть в жизни счастье — приемные часы имеют свойство заканчиваться. Перед обедом Варвару Трофимовну мягко, но непреклонно выставили из палаты и вообще из больницы.

— Сынулечка! Я еще вечером зайду! — она прощалась так, словно бросала меня не на несколько часов, а на полгода минимум, — Что моему зайчику принести?

— Мам, принеси газеты.

— Солнышко, я принесу тебе твои любимые журналы. Лапулечка, после обеда обязательно поспи! Чмок-чмок-чмок!

«Мама!» — мысленно вознес обращение к своей настоящей, — «Каюсь! Твое „без телячьих нежностей“ иногда меня напрягало. Был неправ!»

После обеда, который и обедом-то сложно назвать: водичка с тремя жиринками да размазанная по тарелке кашица, настроение не улучшилось. А при тщательном изучении своих тонких ручек, накатило осознание, что все это — реальность и, похоже, навсегда. Долго крепился, но не выдержал и всплакнул. Как там теперь мои девочки? Мысль, что им пришлось ворочать мою тушу с навсегда остановившимся сердцем, заниматься похоронными процедурами и другими не менее «приятными» вещами, навела такую тоску, что мама не горюй! Хотя как раз мама-то горевать по-любому будет — единственный сын, замуж после гибели отца она так и не вышла, всех ухажеров гнала от себя. Да и та, что была со мной «в горести и в радости», вряд ли прыгает от счастья. Хотя бы потому, что заметных капиталов мы не нажили, а основное обеспечение семьи лежало на мне. Про чувства… про них я запретил себе думать, иначе бы свихнулся.

В больнице я провел еще долгую неделю. И чем дольше лежал — тем больше понимал Масюню, так жить невозможно! Маменька, проводящая со мной все доступное приемное время и немножечко сверх него, зверски душила своей заботой! А когда к ней присоединялись две старшие мамаши — наступала полная жесть!!!

С Маргаритой Львовной и Яниной Августовной познакомился на следующий день. Мама Рита — та самая, что звала меня Масюнечкой — симпатичная бабенка с блудливым взглядом, которым постоянно сканировала пространство. Этот зазывный огонек в глазах никаким скромным нарядом не замаскировать! Она и на меня смотрела так, что кровь устремлялась вниз, и хотелось проверить резинку от трусов — не лопнула ли? Ой, батя, зря ты так подолгу ездишь! Сдается мне, кости у тебя хрупкие, потому что весь кальций на рога уходит!

Янина Августовна — дама постарше и, как бы, типичная немка, как я их себе представлял. Орднунг! К языкам у меня склонности нет, из всех лет изучения немецкого вынес только «шнеллер», «битте-дритте», «хенде хох» и «Гитлер капут», а тройка, регулярно выставляемая в конце дневника, являлась результатом жалости нашей училки иностранного. Как же ругалась мама Яна, выяснив, что я ее не понимаю! В той лающей речи, которой она разразилась, цензурными явно остались только предлоги. Аж заслушался! Неправду говорят, что только на русском ругаться хорошо: резкий отрывистый немецкий по-моему очень соответствовал моменту.

Но мама Яна или муттер из всех мамаш мне показалась самой нормальной. Не сюсюкала, не лезла с нежностями, не облизывала каждую минуту губы, я ее почти зауважал.

— Я есть старшая жена у Анатолий, Михель, — объяснила она мне, когда мы как-то остались с ней наедине. По-русски она говорила неплохо, разве что путала падежи и окончания, и строила фразы не всегда верно, но это почти не мешало ее понимать, — Мне есть очень жаль, что амнезия затронул язык, раньше ты мочь говорить на Дойч, как истинен берлинец.