Петр Динец - «ЦАРСТВУЙ НА СЛАВУ!» Освободитель из будущего
Здесь я хочу сделать отступление, и сказать пару слов о моей родне. Мария Федоровна была довольно деспотичной мамашей. Она беззастенчиво лезла в политику и пыталась влиять на решения сына - императора Александра. Будучи осведомлена о заговоре против своего мужа, Павла I, она и Александр, фактически санкционировали его убийство, не предприняв ничего, чтобы его предотвратить. Неизвестно, было ли в их силах повлиять на заговорщиков - уж очень сильно не любили Павла при дворе, но они не очень-то и пытались. Правда убиенный, своим вздорным характером и сумасбродством, так сказать, не оставил себе шансов. Конечно, деньги и подстрекательство англичан легли на благодатную почву, но и без них, у Павла имелось достаточно врагов. Он стоял на пути у больших денег, а это, как известно, чревато.
Мой брат Александр, став императором, стал так же и главой семьи, заменив младшим Николаю и Михаилу отца. Будучи занят государственными делами и армией во время непрерывных Наполеоновских войн, он редко навещал нас. Поэтому, так сложилось, что единственным близким мне человеком в семье, стал Михаил.
Александр был человеком скрытным и непостоянным. Он, то увлекался масонством, то православием, то приветствовал либеральные идеи, то проводил консервативную политику. Позже, узнав его получше, мне думалось, что он разуверился в либеральных идеях и возможности их реализации в тогдашней российской действительности. Впрочем, по-настоящему Александра не знал никто: он всегда старательно скрывал свои чувства. По окончании войны он казался усталым и разочарованным. Но не буду забегать вперед.
Глава 3
В этот ясный и морозный день звуки разносились далеко по округе. Густая и нестройная толпа скопилась на берегу реки с непривычным для французского уха названием - Berezina, но лишь немногие из них смогли пробиться к двум понтонным мостам, построенным через реку. Сверху, где располагался полк Огюста Клермона, толпа походила на ручей набирающий силу, который вот-вот прорвет плотину. Несмотря на огромное скопище людей, заполнивших все пространство до горизонта, было довольно тихо. Отчетливо слышались ругательства и окрики солдат охранявших переправу, да визг пил и стук топоров саперов, которые, по грудь в воде, среди редких льдин, неустанно чинили расшатавшиеся опоры мостов.
Полк Огюста расположился на одной из возвышенностей, юго-восточнее переправы, с задачей прикрывать мост, в случае появления русских. Он, как и остальные однополчане, понимал, что шансов выжить у них, почти нет, потому что гвардия и все, кто в состоянии держать ружье, сейчас переходят через мосты. В случае появления русских, они могли надеяться только на себя и на те куцые батареи, что успели переправить на противоположный берег.
Солдаты поредевшего полка группками расположились вокруг нескольких костров, пытаясь хоть немного согреться и попить горячей болтанки из муки с отрубями. Счастливчики, которым удалось раздобыть немного конины, жарили мясо прямо на углях. Фузилеры и гренадеры Великой Армии, ныне представляли собой печальное зрелище. Больше всего бросались в глаза обмотки на ногах. Сапоги у всех, за время долгого отступления, давно поистрепались, и дабы не обморозить ноги, солдаты обматывали остатки сапог шерстяными платками или просто обрезками ткани - кто, что смог раздобыть в разграбленных во время летнего наступления русских деревнях. Остальная экипировка, тоже имела явно не армейское происхождение. Большинство сидели одетые в крестьянские овчины, которые были по достоинству оценены отступавшими французами после того, как ударили первые морозы. Некоторые, даже умудрились раздобыть настоящие меховые шубы. Черт с ней, что дамская, зато не замерзнешь. И вообще, шуточки по поводу одежки быстро прекратились, как только солдаты начали замерзать. Те, кто смеялись и брезговали, первыми остались лежать в сугробах вдоль Смоленской дороги.
- Чертов мороз, - сказал сидевший рядом капрал Удэ. Он был матерый вояка, этот Удэ, прошедший не одну компанию. А теперь, вместо бравого капрала-великана, на Огюста смотрел осунувшийся и оборванный нищий, со слезящимися от холода глазами и красным, шелушащимся носом. Не то, чтобы такой холод нельзя пережить. Но месяц бесконечных переходов, без крыши на ночлег и со скудеющим рационом, когда дождь льет за шкирку, а ночью, мягкий снег так обманчиво покоен, и закаленный ветеран может дать дуба. Первыми начали падать лошади, а за ними и люди. Их нынешний полк собрали с бору по сосенке, из поредевших дивизий Великой Армии, но с Удэ Огюст был знаком c начала компании, когда они оба служили под командованием маршала Виктора.
На реплику Удэ Огюст ничего ни ответил.
- Эй, Жан-Пьер, как твой суп, закипел уже? - спросил Удэ кашеварившего фузилера.
- Скоро, - ответил тот, - сейчас отрубей досыплю и можно приступать.
- Это хорошо, - ответил Удэ, - а то у меня с утра все нутро промерзло. Эх, сейчас бы этой русской водки, а Огюст? - спросил он, - Помнишь, как тогда, в Москве?
- Еще бы, - фыркнул тот, - ты тогда так надрался, что полковник приказал оставить тебя на три дня в карцере «для протрезвления».
- Да, славная была попойка, - мечтательно произнес Удэ, - Если бы не пожар, так я действительно просидел бы там эти три дня, а так, уже назавтра выпустили, - сказал он и засмеялся сиплым, простуженным смехом.
- Водку ему, - ворчливо отозвался кашеваривший Жан-Пьер, - Ты бы лучше конины где-нибудь раздобыл, а то этого кусочка даже младенцу маловато будет, а нас здесь десяток.
- Я вот подожду, пока ты сдохнешь и, пожалуй, тебя попробую - оскалился Удэ, - Вон, почитай уже месяц, как нормально не ели, а ты все так же упитан. Он опять засмеялся своим лающим смехом.
Сидевшие вокруг костра заржали удачной, по их мнению, шутке. Смертью солдата не удивить, а после этого похода, смерть, иногда, и вовсе была избавлением.
- Все, хватит зубоскалить, - строго сказал Жан-Пьер, - Варево уже закипело, так что налетайте, пока не остыло. Сидящие вокруг костра солдаты зашевелились, подставляя кружки и миски под черпак, которым ловко орудовал кашевар. У них еще оставалось немного сухарей и галеты, которыми они разнообразили этот скудный рацион. Когда котелок опустел, Удэ облизнул свою ложку и спросил:
- Помнишь Мишеля, того усатого, который был с нами при Смоленске?
- Еще бы, ответил Огюст, - Этот прохвост до сих пор должен мне двадцать франков.
- Ну, ты их еще долго не увидишь, - ухмыльнулся капрал, - Его перевели в корпус Нея, и после ранения отправили на родину.
- Наверное, теперь он по Парижу прогуливается, а мы здесь мерзнем, - пробурчал Огюст, - А откуда ты о нем узнал?
- Недавно, на привале, разговорился с одним гренадером. Вспоминали общих товарищей. Он мне и рассказал о Мишеле - они сражались вместе под Красным, где Мишеля ранили. Впрочем, может это и к лучшему, а то замерз бы где-нибудь по дороге. Удэ закончил рассказ и спросил:
- А что говорит капитан? Огюст пожал плечами и ответил:
- Нам приказано оставаться здесь, пока все не пройдут. Удэ нахмурился:
- Половина и так здесь останутся, - сказал он, указывая вниз на толпу, скопившуюся у моста. Он был прав. Люди сидели у редких костров, пытаясь хоть как-то согреться. Многие приваливались к телегам или к своим товарищам, стараясь обмануть холод. Апатия, предвестница смерти витала в воздухе. Вдруг, издалека, раздались звуки выстрелов.
- Началось, - мрачно заметил капрал. Он выхватил свое ружье из пирамиды и побежал в колонну, которая строилась вокруг капитана Ожерона. Судя по отдаленному гулу, это были казаки или регулярная конница, а их лучше встречать в каре. В рассыпном строю против них много не навоюешь.
Люди внизу зашевелились, раздались крики, плач. Вскорости появились несколько всадников, которые подскакали к палатке полковника. Оказалось, что передовые части русских, из армии адмирала Чичагова, находятся в двух милях от переправы. На подходе к мостам началось столпотворение. Все пришло в движение; охранявшие переправу солдаты и кирасиры, с трудом сдерживали этот натиск. Началась давка.
Гул копыт нарастал. На соседнем пригорке показалась линия всадников и их оголенные клинки поблескивали на тусклом зимнем солнце. Огюст оглянулся назад, в сторону ставшей столь далекой переправы, и последнее, что он увидел перед боем, был слегка припорошенный снегом возок императора, пересекающий мост на запад. А гул копыт все нарастал.
Глава 4
Рождество 1812 года я отмечал в Петербурге. Столица гудела Рождественскими балами. Настроение у всех было приподнятое. Бонапарт покинул Россию и на глазах у изумленной Европы, непобедимый доселе полководец, фактически бежал, а его армия не существовала более.
Двадцать пятого декабря Александр издал манифест об окончании Отечественной войны. В манифесте предписывалось ежегодно, на Рождество, отмечать День Победы[1]. Прочитав манифест, я поразился, так как это очень походило на столь знакомый День Победы - 9 мая, который тоже праздновался в честь окончания Отечественной войны. И вообще, очень многое из происходящих событий напоминало мне о другой Отечественной войне - войне с немцами. В обоих случаях Россия воевала с завоевателем, покорившем большинство Европы, и в каждом случае сначала никто не сомневался в поражении России, ибо захватчики доходили до Москвы. Но, как и сто тридцать лет спустя, страна выстояла, попросту поглотив орды завоевателей. Кстати, единственным европейским союзником в обеих войнах являлась Англия. И наконец, и сейчас и в моем будущем, русская армия, наученная кровавым опытом, превратилась в грозную силу и жандарма Европы.
