Подмастерье палача (СИ) - Тюрин Виктор Иванович

— Мастер, а ты что лечишь?

— Рву зубы, чищу гнойники, вскрываю фурункулы, вправляю вывихи, готовлю мази от болей в спине и коленях. Могу с желудком помочь, когда он болит или его пучит. Помогаю излечиться от срамных болезней. Знаешь, парень, мне и такой работы хватает. Другими болезнями, как огонь святого Лаврентия или болезнь святого Иоанна я не занимаюсь. Для этого есть ученые лекари с патентами, — сейчас в его голосе чувствовалась горечь.

"Парень хотел стать врачом, а стал палачом".

Разбудил меня перезвон церковных колоколов. Пока я приводил себя в порядок, хозяин быстро оделся и стал накрывать стол для завтрака. Я ожидал появления обжоры Жана, но тот так и не появился, чему можно было только радоваться, так как от вчерашнего ужина не так уже много осталось. Сыр, колбаса и хлеб. Позавтракали, после чего Пьер закрыл входную дверь, и мы отправились на "работу". Идти было недалеко, метров двести. Идя чуть позади Монтре, я смотрел, как привычно огибают палача горожане, спешащие, в такую рань, по своим делам, и пытался проанализировать свои ощущения. В общих чертах я представлял, что мне предстоит делать, но утихомирить свое воображение пока не мог, поэтому напряжение росло с каждым шагом, как я не пытался расслабиться. Когда мы подошли к тюрьме, я неожиданно увидел, лежавшие на земле, корзиночки. К их ручкам были привязаны веревки, концы которых уходили в окна камер, забранных решетками, сквозь которые были видны бледные лица узников.

— Корзиночки для подаяния? — уже догадавшись для чего они, поинтересовался я.

— Да, так ты можешь проявить свое милосердие, которое зачтется тебе на небесах, когда придет твое время, — ответил он мне, в очередной раз поражая меня цветистостью и пафосом своих слов, но позже понял, что люди нередко пользовались такими фразами, выдирая их из проповедей священников.

Стражник, стоявший у входа в тюрьму, поздоровался с Монтре, затем покосился на меня, но препятствовать или что-либо спрашивать не стал. Мрачные, серые стены и влажный, тяжелый воздух обступили нас, стоило нам войти под своды этого мрачного заведения. Стражники и надзиратели, которые встречались нам по пути, не шарахались от палача, как от чумного, а по-приятельски здоровались с палачом, при этом с нескрываемым любопытством разглядывали меня. Я, в свою очередь, с не меньшим любопытством смотрел по сторонам. Какое-то время мы шли коридором, по обе стороны которого находились камеры, забранные решеткой, в которых сидели десятки грязных, вонючих, одетых в лохмотья, людей. При виде нас они начинали кричать, умолять, ругаться.

— Выпустите меня! Выпустите! Я… Не виноват! Я… Выпустите! — выл узник в камере, мимо которой мы шли. Обеими руками он вцепился в решетку, словно хотел выломать ее из стены. Другой, стоявший рядом с ним, молча смотрел на нас. В его глазах была пустота и безразличие. Из следующей камеры к нам тянулись грязные, с обломанными ногтями, покрытые язвами, руки, сопровождаемые криками: — Хлеба, ваши милости! Хлеба! Не дайте умереть с голода!

Идущий нам навстречу тюремный надзиратель, кивнул нам, а затем заорал и стал лупить деревянной дубинкой по рукам, протискивающимся сквозь решетки камер: — Чертовы ублюдки! А ну, отошли от решетки, шлюхино отродье!

Мрачная обстановка тюрьмы заставила меня еще больше напрячься. Дойдя до конца коридора, мы остановились у тяжелой, обитой железом, двери. Палач толкнул ее, и я увидел, при свете чадящих факелов, ведущую вниз каменную лестницу.

"Дорога в преисподнюю, — невольно подумалось мне.

По ней мы спустились в подвал тюрьмы, где находилась камера пыток. Пьер открыл дверь, за которой стояла плотная, непроницаемая глазом, стена мрака. У входа, в специальном креплении, горел факел, а прямо у двери стоял ящик, где беспорядочно лежали готовые факелы.

— Бери факелы, зажигай и вставляй в крепления, — скомандовал палач, проходя вперед.

Обойдя по периметру помещение, я зажег десять факелов, заодно оглядывая место своей будущей работы. Высокий арочный потолок, мрачные, серого камня, закопченные стены, которые, казалось, были пропитаны запахами пота, нечистот и горелой плоти. Больше всего меня впечатлили пыточные приспособления. Дыба, крюк на цепи, перекинутый через шкив закрепленный под потолком, который можно было опускать воротом, под названием "страппадо" и металлический стул с иглами. Треть одной из стен занимал громадный камин, рядом с которым лежала большая поленница уже наколотых дров. Чуть дальше находился стол, на котором лежали пыточные инструменты: клещи, щипцы и иглы. Рядом с ним стояла жаровня. У противоположной стены, рядом с входной дверью, стоял длинный стол и три стула. На столешнице стояли два подсвечника, на три свечи.

— Сначала разожги камин. Когда придет помощник прево с писцом, зажжешь на столе свечи. И фартук одень. Вон там на гвоздике висит, — отдавал короткие команды Монтре. — Так будешь делать из-за дня в день.

С определенной долей брезгливости, я надел на себя кожаный фартук, похожий на те, что носят мясники на рынках, после чего занялся огнем. Пока я занимался камином, палач рассказывал в чем потребуется моя помощь при той или иной пытке, попутно объясняя действия пыточных станков. В конце придал себе суровый вид и строгим голосом сказал:

— Усвой, Клод, раз и навсегда. Пока я прямо не скажу тебе, что делать, никуда не лезь. Не дай бог тебе нанести вред или покалечить пытаемого без прямого указания! Меня тогда боровы из городского совета с дерьмом съедят!

— Я постараюсь, мастер, — ответил я и подумал, что палач, похоже, тоже волнуется.

Стоило раздаться шагам на лестнице, как я невольно оглянулся по сторонам: все ли в порядке. Красные отблески пламени отражаясь, дрожали на стенах, освещали дыбу с рыжими пятнами крови, скользили по цепям "страппадо" и матово-тускло блестели на металлических пыточных инструментах, разложенных на столе.

"Чем не филиал ада?".

Первым в дверь, неторопливо, вошел наш непосредственный начальник, заместитель прево Робер де Вилан, который выполнял обязанности следователя. Это был мужчина средних лет, с обычным лицом, а вот взгляд у него был острый и жесткий. Со слов палача мне было известно, что помощник прево являлся большим любителем женского пола и веселых компаний. Благодаря его необузданным страстям Монтре, время от времени, приходилось лечить Робера от постыдных заболеваний.

Мы коротко поклонились ему, но тот никак не отреагировал на наше приветствие, хотя при виде меня, спросил удивленно: — Ты откуда этого красавчика взял, Пьер? Неужели, наконец, сумел обменять на своего жирного придурка?

— Жан повредил руку, сударь. Пока не вылечится, этот парень, по имени Клод, будет со мной работать. Надеюсь, у вас не будет возражений, сударь?

Заместитель прево небрежно махнул рукой, как бы говоря, мне все равно, после чего уселся за стол.

За ним следом даже не вошел, а просочился в комнату, болезненного вида, писец. Монтре мне уже объяснил, что Робер де Вилан работает здесь постоянно, а вот писцы, время от времени, менялись. Сегодня, судя по данному мне описанию, пришел Андрэ Леруа. Скользнув по мне взглядом, он сел на свое место, предварительно достав из сумки, а затем разложив на столе бумагу, чернильницу и перья. Писец серьезно болел желудком и тоже лечился у палача. Усевшись, сразу достал небольшой ножик и стал очинивать перья. Третий человек, пришедший с ними, остался стоять на пороге. Это был Дядюшка Гастон, главный надзиратель тюрьмы. Откуда он получил это прозвище я так и не узнал. Полный человек, с широкими плечами и круглым лицом, на котором постоянно играла полуулыбка. Как мне рассказал Монтре, большой обжора и любитель пива, он был душой любой компании, любил и умел пошутить. В отличие от других надзирателей, вооруженных дубинками, у него с широкого пояса свисал здоровенный тесак (или короткий меч), а в руке он держал связку ключей. Он улыбнулся мне, а затем подмигнул.