Галина Дитрих - Олег Рязанский
Наутро, едва свет брызнул, семеро посвященных отбросив спесивость и гонор с упертостью, единодушно пришли к согласию. К тому же, святая вода кончилась и животы подвело, мочи нет…
Быстренько сочинили грамоту. С первого раза и без всяких поправок о том, как Ивана Вельяминова надо казнить, чтобы в результате помиловать. Самому князю до этого вовек не додуматься! Даже на голодный желудок. Воплощение идеи в жизнь с перечислением порядка действий возложили на плечи князя московского, сам кашу заварил, сам пусть и расхлебает. На обороте наставлений бояре поставили свои подписи, пространные, с завитушками, с указанием родства чуть ли не от колена рюрикова. В конце процедуры ретивый защитник своих прав сослался на нервы, заплел бороду в косицу, вскочил с присутственного места, к дверям ринулся. Его схватили за руки:
– Куда? По какой нужде?
– Поесть бы, кишка за кишку цепляется…
– Как скрепим подписи сургучной печатью на шнуре двухвостом, так и отправимся все вместе. Дружно. На завтрак, обед и ужин. Одновременно…
Князь московский изучил рекомендации и казнь состоялась. Первая на Руси публичная казнь за измену отечеству. На поле Кучковом, до обеда, в последний день августа.
Обнажили и показали народу московскому меч карающий. На солнце блистающий. Обоюдоострый. Поскольку мероприятий такого рода не было, то и палача не было. Меч вручили тому княжьему подручнику, на которого пал жребий.
Время остановилось. Народ замер. Меч взлетел вверх и упал наземь! Наземь, на колени пал и тот, на кого пал палаческий жребий:
– Когда с цепи сорвался разъяренный бык, я первым бросился ему под ноги! Когда вспыхнул огнем хозяйственный двор я топором усмирил пламя! Год назад я лихо рубил вражьи головы в битве вожской с мамаевым Бегичем, а сейчас… нет в руках силы духовной, хоть казни меня, хоть милуй…
Человек человека может понять. Если захочет. Московский князь понял. Ему без верных слуг, как без рук. Обернулся к охране в уставных шапках с медвежьей опушкой. В седлах сидят напряженно в ожидании указаний. Дмитрий Иванович ткнул наугад… Под двадцать пятым номером, из числа половецких наемников, понял, спрыгнул с коня, поднял с земли меч: кому служит – тому и меч держит, ответил заученно:
– Рад стараться! Жилу порву, а тебе угожу!
У служивых так и заведено: богу – молитву, князю – службу, жене – все остальное.
Из толпы к помосту подбежал бойкий увещеватель:
– Умел грешить – умей и каяться! В ноги князю вались да народу винись! Кайся! Ничком падай, челом бей, кайся! Смерть без покаяния – собачья смерть!
Приговоренный, хоть и с мешком на голове, но должен слышать. Однако, не падал на землю, не кричал от страха, не выл от ярости. Почему? Всякий человек смерти боится…
Взошел на помост, исполненный благодатным долгом, священник. Готовый принять исповедь несчастного. Публичная исповедь считается покаянием. С ней и умирать легче. Но нечестивец молчал. Не желал излить свои чувства. Зачерствел сердцем, пожелал испить смертную чашу молча.
Где-то бухнул колокол.
Взлетел меч карающий, блеснул ясным солнышком, а к земле упал, окрашенный красной кровушкой…
Казненного похоронили в колоде. Честь по чести. А назавтра поползли слухи, будто закопали не того, кого казнили, т. е. казнили не того, кого закопали… Слух слушателя всегда найдет. К Ивану-рыбнику новость попала от Никиты-толстопузого из скобяной лавки через Семена голутвинского с рязанского подворья при посредстве шурина с Кукуевой слободы в пересказе шорника, чей дом за низиной у черта на куличиках…
Для выявления первоисточника дознаватель Щур порешил собрать все слухи в одном месте. Вычертил план, отметил крестиком место жительство каждого слухача, определил центр. Точкой пересечения оказалась Ильинка. Неподалеку от Лубянки с Петровкой. На место встречи прибыл загодя. С мерной палкой, улыбкой с прищуром, увеличительным третьим глазом. Сразу окунулся в гущу событий, только успевай запоминать да выслушивать. Была у него такая манера – задать вопрос и молчать, ждать, когда собеседник выговорится, а для поощрения перемежал монолог короткими вставками: э… а… неужели? Особо ценные сведения излагал почти что очевидец:
– Обычно сплю без просыпа хоть с устатку, хоть с угару, а тут проснулся от разговора потустороннего. Один потусторонний другому и говорит: “Давай оставим туточки лицо отчетное. Место тихое, пустынное, приметное, под кустом сиреневым на травке зелененькой и шапку положим под голову. Лицу отчетному это понравится, очнется от ветерка, а шапка под головой…”
– А далее что?
– Проснулся я окончательно. В тишине гробовой. И мыслю теперь, что не зря мне такое приснилось…
Второй очевидец:
– А я проснулся от телег грохочущих. Глянул в окно, вижу, едут в седлах братья Шереметевы. Примиренные, присмиренные или смирившиеся? За ними на телегах жены и детишки в слезах. За телегами челядь с криками: на кого оставляете нас, несчастных сирот… Встрепенулся я, из дома выскочил. Через минуту уже знал – обиделись бояре на князя московского. Обозвал он их мягкотелыми и двоякодышащими… А за что? За службу верную, за то, что казнили, будто бы, не то лицо, какое надо бы… От такой обиды они и покидают Москву… Обрадовался я полученному известию и припустился за ними вслед! До первой заставы бежал!
– А чего бежал?
– Из любопытства. Интересно, все же узнать, в какую сторону братья-бояре двинулись?
– И куда же? В Тверь? – не выдержал затяжной паузы Щур.
– Вот и ошибся, господин хороший! Проводил я их в сторону земли рязанской, явно на службу к рязанскому князю подались, уж, поверь мне…
Щур поверил, но проверил. Ошибся очевидец. Не в Рязань двинулись обиженные братья Шереметевы и, даже, не в Тверь, а в город Владимир-на-Клязьме! Дознаватель Щур самолично проехал по еще не затоптанным следам до сельца Покрова, что на середине пути меж Москвой и Владимиром. Но, как позже выяснится, и Щур ошибся. И ошибку обнаружит не кто-нибудь, а сам князь московский…
Далее, для скорейшей проверки личности казненного, Щур обратился к своему непосредственному начальству. Оно – в смежное ведомство. Смежники – лично к князю. Князь – к церкви. Согласовали, раскопали… И что же? Колода есть, а покойника нет! Сам убег или ему помогли, или его, злыдня, даже мать сыра-земля не захотела принять? Вопросы есть, ответов нет. Лишь предположения да разговорчики, будто казнили не Ивана Вельяминова, а лицо подменное. Откупился, дескать, сын тысяцкого звонкой монетой, нашел себе замену. Потому и мешок на голову надели подмененному, чтоб не узнали, и молчал казнимый потому, что язык ему вырвали! Осуществилось, о чем неделю назад предрекал тугодумный боярин, как в воду глядел! И не только один человек, а трое, нет пятеро, видели на Васильевском спуске живого казненного! Ходячего! Утром ему голову отрубили, а вечером он уже шлялся по московским улицам. Возле каждого столба нужду справлял, с каждым встречным лез обниматься!
– Без головы?
– С головой! И в шапке с собольей оторочкой!
– Быть не может! Я сам видел, как покатилась с плеч его голова!
– А я сегодня столкнулся с ним лоб в лоб за старым мостом под стеной кремлевской! Не всякому выпадет удача встретить столь именитого покойничка! Пока он в Тверь не убежал, мы с ним не один год дружились. Стенкой на стенку вместе ходили, оба за одну красну девицу сватов слали… И захотел я с ним поздороваться, ему в глаза бесстыжие посмотреть – он ту девицу из-под венца у меня увел. Наклонился к нему, заглянул под шапку, а под шапкой у него…
– Пусто?
– Голова-то есть, а лица нет! Глаза красные, губы синие, уши зеленые и нос всмятку! Не лицо, а рожа ублюдочья! Изо рта гнилью несет и клыки торчат вурдалачьи! Подошел-то я к нему из-за шапки его примечательной. С оторочкой из редкостного золотого соболя – одна такая на всю Московию! И возродился у меня вопрос: каким образом эта шапка приметная оказалась на голове ведьмака с глазищами красными? Не иначе, украл выродок шапку у казненного! Пока я сам себе вопросы задавал – исчез оборотень. Испарился, растворился! Вместе с шапкой…
Ища сочувствия, огляделся рассказчик по сторонам, узрел всадника на коне приземистом с рыжим хвостом и заорал ему вслед дурным голосом:
– Эй, проезжий, чего морду воротишь и глаза прячешь? Отвечай по-быстрому, откуда на твоей голове шапка казненного сына тысяцкого? Неужто ограбил покойника? Куда побег-то? Эй, православные, держи вора, на нем шапка горит!
Всадник услыхал, пришпорил коня, врезался в толпу, размахивая плетью направо-налево, взад-вперед и поперек…
* * *Едва ноги унес от разъяренных зевак Олег Иванович, князь рязанский, любитель одиноких поездок. Без охраны и в одежде не княжеской. Ни оружия при нем достойного, ни удостоверения личности… Попробуй доказать толпе, что ты есть князь и шапка на твоей голове твоя собственность. Личная, видимая, не снимаемая и, значит, недвижимая. Отороченная золотым рысьим мехом с серебряной проседью – одна такая на всю рязанщину!
