Андрей Колганов - Жернова истории
Как только я вошел в комнату, оба быстро подскочили, как на пружинках, и один из них — вероятно, дежурный, такой же щеголеватый, как и его напарник, — быстрыми шагами направился ко мне по темно-красной ковровой дорожке.
— Осецкий, Виктор Валентинович? — поинтересовался он.
— Я и есть, — с этими словами протягиваю адъютанту свой пропуск. Внешность адъютанта и его манеры вызвали у меня на мгновение озорное желание «поиграть в солдатики», щелкнуть каблуками, сказать «так точно» или «слушаюсь»… Это желание мелькнуло и тут же исчезло, но оставило небольшую зарубочку в памяти. Как знать, такая игра может и пригодиться.
— Лев Давыдович вас сейчас примет. — Адъютант вернулся к столу, снял с аппарата телефонную трубку, тускло блеснувшую в полумраке приемной полоской полированной латуни, прижал ее к уху, и вскоре снова повернулся ко мне:
— Можете пройти в кабинет.
Он сопроводил меня до двери и, слегка приоткрыв ее, тихонько бросил:
— Налево, к окну.
Троцкий быстро отвернулся от окна, в которое смотрел, и первым поздоровался со мной:
— Здравствуйте, Виктор Валентинович. Кажется, ранее у нас еще не было случая свести знакомство?
— Не было, — подтверждаю его мысль коротким кивком.
— Но к делу. Вы считаете необходимым дополнить сотрудников Спотэкзака своими консультантами? Опять расширение штатов, раздувание бюрократического аппарата? И, конечно, за счет военного ведомства? — Он вперил прямо в меня взгляд своих темных глаз и дружелюбия в его словах не чувствовалось.
— Никакого расширения штатов! — поспешил я развеять его сомнения. — В этом вовсе нет необходимости. Мы лишь хотим, чтобы некоторые наши наиболее опытные сотрудники по мере необходимости консультировали процесс подготовки контрактов. Вот, ознакомьтесь, пожалуйста — мы подобрали для вас кадр сотрудников, лучших и надежнейших во всех отношениях. — С этими словами протягиваю ему листок со списком, к которому канцелярской скрепкой прикреплена маленькая записочка:
«23 сентября вам готовятся подложить большую свинью».
Глаза Троцкого, которые он оторвал от бумаг и поднял на меня, блеснули из-за стекол пенсне раздражением:
— Что это значит?
Коротким кивком указываю на молодого человека в круглых очках, хрупкого телосложения, с гладко зачесанными темными волосами, устроившегося за длинным столом с блокнотом в руках. Очень похож на виденную мною когда-то в прошлой жизни фотографию. Михаил Глазман, секретарь-стенограф Реввоенсовета, который застрелился в 1924 году, после исключения из партии.
— Миша, тут пока нет предмета для ведения протокола, — поворачивается к нему Лев Давидович. Миша молча встает и покидает кабинет. Понятливый, однако.
— Двадцать третьего сентября, на заседании Политбюро, «тройка» наметит расширение состава РВС СССР — и отнюдь не за счет ваших сторонников. А двадцать пятого на Пленуме ЦК они продавят это решение официально, — без предисловий сообщаю Троцкому эту весть.
— Кто? — Наркомвоенмор крайне лаконичен, но уже начинает волноваться.
— Ворошилов, Лашевич, Орджоникидзе, Уншлихт… Намечают и Сталина, но этот вряд ли согласится. Вас хотят поставить перед необходимостью протестовать, постараются вывести из себя, представить склочником, не способным к коллективной работе. Ведь вас уже почти год стараются представить человеком именно такого рода. Смысл этого решения вам понятен, и ваше возмущение легко спрогнозировать. Хорошо рассчитанная провокация — чтобы вы стали грозить отставкой, хлопать дверью и т. д. — излагаю ему свои соображения.
— Если это правда… — с закипающим раздражением медленно тянет Троцкий, — то я этого так не спущу…
— Чего, собственно, «тройка» и добивается, — тут же вклиниваюсь я в его мысли вслух. — Хотите добрый совет? — и, не дожидаясь ответной реакции председателя РВС, продолжаю. — Не упирайтесь. Сорвать это решение вы все равно не сможете. И поменьше эмоций. Вы думаете, что ваши идеологические наскоки сколько-нибудь волнуют «тройку»? Не надо раздувать конфликт по поводу бюрократизации партии и досаждать Политбюро своими эпистолярными филиппиками по этому поводу. И, кстати, остановите ваших друзей, которые хотят сделать публичное заявление на ту же тему — вас раздавят и начнут под этим предлогом изживание всякого инакомыслия.
Троцкий встрепенулся, расправил плечи, и гневно воскликнул:
— Я не отступлю! Это — вопрос принципа, это — вопрос о коренных началах политики нашей партии! — и дальше полилась речь (впрочем, не слишком длинная, всего минут на десять), в которой Троцкий пытался объяснить мне, что, вступив на путь революционной борьбы, он не свернет с намеченного пути несмотря ни на какие интриги.
Да, действительно, как оратор он был вполне достоин тех отзывов, которые приходилось о нем читать. Высокий эмоциональный накал, чувствуется полная вера в то, что говорит. Речь не вычурная, хотя и несколько более усложненная, по сравнению, например, с Лениным. Было видно, что в его речи нет ни наигрыша, ни позерства. Но все-таки какой-то оттенок театральности чувствуется. Видимо, это просто часть его натуры.
Я уже не столь волновался, как при завязке нашей беседы, и смог оценивающе приглядеться не только к Троцкому, но и к его кабинету.
Старорежимная роскошь сохранилась в нем почти в неприкосновенности. Стены, отделанные мрамором, бронзовые светильники, люстра с хрустальными подвесками. Перед рабочим креслом Троцкого на столе стоял чернильный прибор и статуя витязя в шишаке…
Мне вдруг пришли на память стихи племянницы Троцкого Веры Инбер. Обычно я очень плохо запоминаю стихи, а эти я не учил даже, а лишь прочел как-то всего один раз. Но, тем не менее, удалось вспомнить небольшой кусок, как раз с описанием этого кабинета:
При свете ламп — в зеленом свете
Обычно на исходе дня
В шестиколонном кабинете
Вы принимаете меня.
Затянут стол сукном червонным,
И, точно пушки на скале,
Четыре грозных телефона
Блестят на письменном столе…
…И наклонившись над декретом,
И лоб рукою затеня,
Вы забываете об этом,
Как будто не было меня…
Тем временем Троцкий закончил свою речь и я, кажется, понял, откуда у меня возникло это ощущение привкуса театральности. Троцкий «закрылся». Он прекрасно понимал, что в его раздувающемся конфликте с большинством Политбюро речь идет не только о принципах и о судьбе революции, но и о борьбе за ленинское наследство, за распределение власти. Пока Ленин был признанным лидером партии, эта борьба не имела столь серьезного значения — все они были в лучшем случае вторыми, а Ленин к тому же позволял всем им чувствовать себя с ним на равной ноге — конфликтовать, спорить, и даже оставлять его в меньшинстве по ряду вопросов. Эти — не таковы. Они не смогут держать в узде массу амбициозных и небесталанных политиков революционной волны одним только своим авторитетом. Поэтому для этих первая роль означает одно — безраздельную власть. Иначе — не удержаться. И каждый из них это понимает, хотя и с разной степенью отчетливости.
Но вот этот аспект сложившейся ситуации Предреввоенсовета ни в коем случае не хочет демонстрировать публично. И с почти незнакомым ему служащим НКВТ обсуждать что-либо подобное он не намерен. И вряд ли мне сейчас удастся не то, что переубедить Троцкого, а хотя бы побудить его затронуть эту щекотливую тему. Жаль. Ну ладно, честно говоря, я ведь и не рассчитывал на немедленный успех. Придется предпринять еще одну (а может быть, и не одну?) попытку. Но для этого надо чем-то зацепить Троцкого. Поднимаюсь со своего полукресла:
— Хорошо, Лев Давидович. Вижу, что вы не расположены к серьезному разговору. Понимаю, что для такого разговора между нами пока нет достаточно доверительных отношений. Однако подумайте на досуге вот еще о чем, — и на него вываливаются заранее заготовленные козыри:
— Запоминайте. 22 сентября Болгарская компартия поднимет восстание и менее чем за двое суток будет разгромлена. Что будет в Германии — я тоже знаю. Представители Коминтерна там вынуждены будут отменить восстание накануне 25 октября — и мне известно, почему. И знаю, как вспыхнет и во что может вылиться партийная дискуссия, к которой вы идете семимильными шагами…
— Да, — спохватываюсь я, — и попробуйте прислушаться к одной совершенно конкретной рекомендации. Когда на Пленуме ЦК 25 сентября вы дойдете до точки кипения, не пытайтесь покинуть заседание, хлопнув дверью. У вас попросту ничего не выйдет, — глядя прямо в расширившиеся от гнева глаза Троцкого, поясняю. — Дверь в зале заседаний слишком тяжелая и поворачивается крайне медленно. Попытавшись хлопнуть этой дверью, вы только поставите себя в смешное и даже жалкое положение. — Троцкий, готовый уже выпалить какую-нибудь саркастическую тираду в мой адрес, все же в последний момент сдерживается.
