Николай Берг - Лёха
— Я склад знаю, там гвинтівок можна взяти більше. І охорони там мало — сказал он не без достоинства.
— Діти малі! — коротко бросил, как плюнул, Бендеберя.
— Не, ну а чего? — вступился за своих приятелей Азаров. Ему явно не понравилось, что их обозвали малыми детьми.
— А того — свысока ответил ефрейтор — что не в винтовках дело. Первый и последний раз это вам говорю, а вы на ус мотайте. Так вот, начальство знает больше. Станете начальством — поймете сами. А пока запомните. И если вам непонятно, почему приказывают то, или это, то это не потому, что начальство дурное, а потому, что оно знает больше и видит дальше.
— И что оно такое видит? — иронично и мужественно прищурился молокосос.
— Ты жопу себе морщи лучше, сынок. На физиомордии морщины останутся — грубовато и презрительно заявил ефрейтор.
— Не груби, дядя — огрызнулся Азаров.
— Во-первых Гогуны эти — предатели и работают на немецкую победу — влез до этого молчавший Семенов.
— Ну и что?
— То, что они — местные, тут каждую тропку знают, людей знают, вот твоих хотя бы родственников сдать немцам могут, и нам этим особо опасны. Это понятно? — медленно и увесисто сказал дояр.
— Ну?
— Не нукай, не запряг. Во-вторых, тамошние — когда из армии дезертировали — запрятали два станковых «Максима». С лентами и запасом патронов. Ты пулемет в деле видел?
— Видел. По нам как чесанули, так троих сразу как корова языком слизнула — нахмурился Азаров.
— Вот. Опять же сразу на немцев кидаться — с вами, рядовыми — необученными — только потери нести. Ты с ранеными возился? Сам раненым был? Ну то-то. А каждый раненый — это минус четыре человека, чтобы его нести или полтелеги. То есть вместо 70 кило полезного груза таскай твою тушку.
— Чего таскать-то? На месте же стоим, считай деревню уже в лесу выстроили — усмехнулся тонко несгибаемый Азаров.
— Это пока. Помяни мое слово — фрицы скоро за нас возьмутся, им чистый тыл нужен. Будут нас гонять, как вшивого по бане. А у вас пока один гонор, немца гонором не одолеешь. Серьезный он вояка, немец-то.
— Мы их не боимся — гордо заявил Азаров и его дружки незаметно для себя приняли картинно-плакатные позы и соответствующие выражения лиц.
— Плохо. Не боятся только дураки. Потому как не понимают, на что идут и что их ждет. И дохнут быстро и зря. Совершенно без толку, а потом их еще закапывать надо, силы тратить — веско припечатал Бендеберя.
— То есть, дядя, ты хочешь сказать, что все герои — дураки? — окрысился Азаров.
— Это когда я такое сказал? — удивился ефрейтор.
— Да вот сейчас. Что не боятся только дураки — а герои-то не боятся!
Тут даже лейтенант с Сурковым головы повернули.
— Все нормальные люди на войне — боятся. Только герои свой страх превозмогают. Потому они — герои. А те, кто дурак, ничего не боится, героями не становятся. Просто не успевают. Потому как дохнут быстро — размеренно высказался ефрейтор.
— И ты тоже боишься? — съехидничал Азаров.
— Я ж нормальный чоловик. Конечно, боюсь. Потому и жив по сей день, что не гарцевал, как некоторые, зазря под огнем, чтоб свою лихость показать. Нельзя своему страху только волю давать, убьет тогда страх.
— А ти ходив в атаки? На кулемети? — вдруг спросил Гнидо.
— Пионеры юные. Головы чугунные, сами оловянные, черти окаянные — усмехнулся дояр. Молодежь посмотрела злобно, а ефрейтор выдержал паузу и ответил — негромко, но все услышали:
— Ходил, конечно. Но там надо не ссать, там залёгших выкашивают, у поднявшегося в атаку только два варианта — вперед или вверх — тут ефрейтор мотнул головой — показав вверх — на небо, видное сквозь листву.
— То есть боялся?
— Конечно.
— А ты говоришь — не ссать! — радостно подловил ефрейтора юнец.
— Бояться — боишься. А штаны — сухие — осек балбеса Семенов.
— Эгей! Поехали! — донесся возглас от пушчонки. Лейтенант встрепенулся, вскочил бодро и приказал строиться. Не без некоторой неразберихи, но построились в жидковатую колонну по два и двинулись в направлении гогуновской деревни.
Потомок шел молча, не обращая внимания на явное желание шедшего слева «усатого» Сиволапа пообщаться. Сказанное только что странным образом всколыхнуло воспоминания и теперь Лёха вспоминал — когда и как он боялся.
Шедший рядом с ним Сиволап, неумело, но старательно пытался идти в ногу, потому не обращал внимание на то, что менеджер все время морщился. Лёха с изрядным неудовольствием обнаружил, что боялся больше в своей прошлой жизни, чем сейчас, причем тот страх был каким-то липким и длинным, и ожидание разноса от начальства выедало душу и запомнилось лучше, чем та же истерическая паника при побеге из плена или нелепый бег с канистрами, понукаемый штыком в мягкую попочку. Это было совсем непонятно, потому как из всех американских фильмов следовало, что «Война — это ад!» Ну, да, ад. Но прошлогодняя травля, когда управляющий отделом не пойми с чего взъелся на Лёху и травил его полгода просто так, каждый день шпыняя и унижая прилюдно — вспоминалась прекрасно и с деталями, а, скажем, драка с боксером… Странно, нет ощущения, что испугался, хотя точно умом понимал, что ужаснулся, видя врага целым и бодрым и активным. Странная хрень.
Это было совершенно непонятно и, вспоминая по мерзкому свойству человеческой памяти всякие гадости из своей, не слишком богатой впечатлениями жизни, потомок только диву давался.
— Слухай, а ты сам чего бильше напужався? — сбил его с размышлений вопрос Сиволапа.
Потомок непонимающе уставился на сопляка с усами, чуть было не ляпнул про управляющего отделом, потом вовремя исправился — но все равно ляпнул немного не в тему:
— Когда немецкий танк рядом проехал. И гусеница у него была красная и мокрая.
Паренек заткнулася надолго, переваривая сказанное, а менеджер вспомнил, что плен ни в коем случае нельзя упоминать прилюдно, и тут он явно прокололся, хорошо еще перед сопляком глупеньким.
Марш, монотонный и утомительный, закончился нескоро, и Лёха встрепенулся только когда к ним подбежал ординарец командира отряда, пыхтя и придерживая рукой съезжающую с головы, нелепую в еще теплое время меховую щеголеватую кубанку. Посыльный заявил, что товарища лейтенанта и его краснорамейцев зовут на совещание.
Киргетов стоял, пожевывая травинку, смотрел странновато. Тут же был и пышноусый и комиссар, еще люди — командиры взводов.
— Расскажи еще раз, поподробнее — велел разведчику старшой.
Киргетов выплюнул травинку и будничным голосом не то доложил, не то просто рассказал:
— Бить там в общем некого. Староста с начальником самообороны поехали в райцентр на трех пустых подводах и не вернулись. С райцентра приехали немцы — не военные, другие какие-то — командовали ими те, что с бляхами собачьими на цепуре бегают. Окрестности села прочесали, миколаевских для этого мобилизовали и еще с двух деревень людей. Нашли несколько мертвяков, вроде — немцев дохлых. Самооборонцев разоружили сразу. Так что винтовок больше в селе нет, фрицы с собой увезли.
— Дальше докладай — нетерпеливо поторопил его комиссар.
— А что дальше? — удивился разведчик.
— Ты сказал, что самооборонцев постреляли.
— А, ну да. Пятерых сельских повесили — четырех мужиков и бабу молодую, с десятка полтора постреляли за околицей, а тех, что семейными у самооборонцев были — загнали в пустой сарай и спалили.
— Живьем? — приужахнулся комиссар.
— А черт их знает — невозмутимо ответил Киргетов.
— То есть как?
— Так рассказывали, что по сараю и стреляли немного и гранаты в окошки кидали. А потом подожгли. Вроде, кричал кто-то, так в селе все выли.
— А чего выли?
— Немцы всех и все повывезли. Скот реквизировали, хлеб выгребли под ноль. Население почти все согнали и увели куда-то. Там в селе с десяток жителей остался, кого дома не было, да кого сгоряча упустили. В общем — пустое село, да еще и погорело наполовину. Там с горящего сарая огонь перекинулся. Ветер сильный был, тушить некому.
— Черствый ты. Про такие вещи говоришь, глазом не моргнешь — взволнованно сказал комиссар.
— А что мне-то? Одни гады других гадов съели. И поделом, с чего я по ним слезы лить буду, по немецким холуям? — искренне удивился Киргетов.
— Но там же женщины и дети пострадали!
— И чего? Развели бандитизм — и огребли. Не резали бы прохожих, не выслуживались бы перед немцами — целое бы село было. А так решили, что они тут самые умные, что прибарахлятся на халяву, ну так и пусть на себя пеняют. И женщины с детьми — они, небось, обновкам и богатствию радовались — опять же очень спокойно заявил разведчик.
— Ты не понимаешь, это же наши граждане!
— Да все я понимаю, кроме твоего мягкотелого слюнтяйства, товарищ комиссар — наконец разозлился разведчик.
