Николай Берг - Лёха
— Паршиво. Самое малое тридцать человек. А если офицеры — то и сто.
— Вы о чем? — уже хмуро, чувствуя что-то неладное, прищурился Берёзкин.
— Об институте заложников. Старое изобретение. Вы-то молодые, вас такому не учили. А немцы сразу предупредили — за убийство имперского хражданина будет ликвидироваться ответно 15 местных аборихенов. За офицера — 50. И свои ухрозы они старательно выполняют — не менее хмуро ответил пышноусый.
— То есть это как? — удивился Лёха.
— Да очень просто. Убил кто-то немца — тут же расстреливают полтора десятка человек местных. В городке они из тюрьмы берут, тех, кого они уже арестовали. А в сельской местности — кто под руку подвернется — как о самообычном деле сказал профессор.
— Не понимаю — помотал головой старшина ВВС.
— Что не понимаете?
— Как так можно — они же не виноваты! Ведь суд не доказал их участие в убийстве, они же скорее всего вообще невиновны, раз сидели в момент убийства в тюрьме, у них же вообще алиби — понес какую-то непонятную ерунду потомок. Семенов поежился, все это для него было все равно, что разговор об астрономии, вроде как и серьезно, но в настоящее время и в этом месте — совсем невпротык.
— Молодой человек! Немцам не характерна наша социалистическая законность! — выспренно начал профессор, но пышноусый его перебил:
— Хлопец, нимцы еще в прусско-французскую войну заложников, как собак, стреляли. А суды у них и тут есть — как ихий зольдат решил тебя пристрелить — так тоби и суд. И когда они в Империалистическую прийшлы — то же почти и было.
— Точно. Видали мы их расписки: «выдать русской свинье за свинью один грош» — кивнул головой ефрейтор.
— Ничего не меняется. Все раньше уже было. И заложников без суда стреляли. И раненых добивали и пленных, которые идти не могли — грустно заметил доктор.
— Это когда такое было?
— Да хоть и в наполеоновскую войну. Даже в классике описано. Платон Каратаев — доводилось про такого читать? Великий Пирогов вынужден был заняться артиллерийской наукой, чтобы доказать англичанам и французам, что их постоянные обстрелы Севастопольского госпиталя никак не могут быть объяснены случайностью. И несмотря на то, что доказал совершенно научно — обстреливать не прекратили! Даже отделение для умирающих и гангренозных в доме купца Гущина! Война — квинэссенция человеческой жестокости, подлости и низости. И мы в тылу врага это увидим куда как наглядно.
Лейтенантик переглянулся с Середой, грустно вздохнул.
— Поэтому, как рекомендовал один известный партизан прошлого, командир партизанского отряда — лучше трупы врага прятать и его трофейным имуществом не манифестировать, чтобы не навлекать на себя лютости его мстительной — подвел итог лекарь.
— Это вы о ком? — поднял удивленно бровки Берёзкин.
— Гусар Денис Давыдов. Он, к сожалению, был из дворян, но придерживался прогрессивных взглядов и был близок к декабристам — внушительно ответил профессор.
— Не очень-то хорошо нам офицерье слушать — поморщился пышноусый. Но Семенову показалось, что морду тот корчит не очень убедительно, словно как по обязанности.
— Если нам это в пользу, почему бы и нет? — пожал плечами профессор.
— А что еще советовал? — спросил Середа.
— Действовать по пословице «убил и ушел» — отозвался лекарь.
— Толково — неожиданно подал голос и ефрейтор.
— С чего решил? — спросил долго молчавший Семенов.
— Сам партизанил. Все верно — сделал дело — уноси ноги. Будешь на одном месте долго сидеть — найдут и обложат. Еще вот что сказать надо. Бабы нужны в отряде. Пожилые, тертые жизнью, бабы. Чтобы патрули знать, проверять что и кто и как караулит, где дозоры, чтоб харчи таскать и чтобы деньги и вещи сбывать. Дети для связных целей ненадежны и быстро погибают. Да и ответственность за детей не та. А баба — она уже взрослая. Чтобы могла перед постом на колени упасть, за ноги цепляясь за вражиной ползать, сынком его называть: «Сынок, ну куда же я уйду, у меня в этой деревне внучки в бурте сидят, второй день не кормленные, они же умрут, сиротки малые. Мамку-папку их еще летом убило, бабка старая на той неделе замерзла, одни они остались». Чтобы молитвы помнила, да про ответственность не забывала. И чтоб если ее сапогами пинать будут или прикладами лупить — чтоб не пугалась, не терялась, а рыдала и вопила, а глазами все примечала. И чтоб не болтала зря. Болтовня глупая — для партизан самое злое.
— Смотрю и диву даюсь — удивленно заметил лейтенант.
— А что такого? — пожал плечами пышноусый.
— Да так. Товарищ профессор вон знает, что царские офицеры писали, мой ефрейтор — партизан со стажем. Интересно, что еще откроется.
— В царской ссылке мы много читали — скромно ответил лекарь.
— А у меня работа такая — воевать — отозвался ефрейтор.
Семенов фыркнул носом.
— Что хрючишь, друже? — вскинул на него глаза пышноусый.
— Работа — это хлеб растить, дома строить. Воевать — это не работа — уверенно отозвался боец.
— Ты такое имя слыхал — Александр Македонский? — усмехнулся Бендеберя.
— Ну конечно, смотрел «Чапаева» — настороженно отозвался Семенов.
— Чем он знаменит, знаешь?
— Полководец, вроде.
— Вот. А теперь назови такого же известного пахаря, хлебороба. А? Молчишь? То-то и оно то! История только воев помнит. А хлеборобы — это так, для этого, как его…
— Пейзажа. Пейзане для пейзажа. — хмыкнул лекарь незнакомые слова.
Менеджер ЛёхаРазговор пошел о каких-то высоких материях и Лёха слушал его вполуха. Больно уж хорошо было жевать еще теплую вареную картошку, периодически посыпая ее солью из немецкого пайка и заедая свежим, обалденно пахнувшим хлебом. Вкусно все-таки, когда можно поесть спокойно.
— Ничего твои вояки не смогут, если нет хлеборобов! — кипятился Семенов. Даже странно, всегда такой спокойный, а тут вон как на трибуне.
— А хлеборобы без воев — и тем более — ехидно возразил бравый ефрейтор.
— Это почему?
— А полонят и вырежут — так же с достоинством заявил Бендеберя.
— Спор ваш на манер того, что было первым — курица или яйцо — заметил внимательно слушавший их перепалку профессор.
— А все-таки, вы что скажете, как человек образованный? — спросил Середа, как раз выбиравший себе дольку огурца.
— Те, кто слишком добр и миролюбив будут порабощены или истреблены. Вот почему Ильич утверждал: «Только та революция чего-нибудь стоит, которая умеет защищаться». И примеров тому — масса. Так что и воины без хлеборобов — никак, и хлеборобы — без воинов — тоже — спокойно и уверенно заявил лекарь.
— Одно и то жа — неожиданно заявил молчавший до того бурят. Он был в самом добродушном настроении, потому как гости притащили с собой и табак, неожиданно оказавшийся очень добротным и аромат от него был замечательным. Красноармеец блаженно пускал клубы дыма и сейчас был не прочь и поболтать в приятной компании.
— В смысле? — переспросил его Середа.
Лёха проглотил картофелину и потянулся за следующей. До чего пожрать приятно!
— Семенов — баец. И замлю пахает. Надо — воюит. Не надо — не ваюит, работат. И мы тож так. Как нада — байцы. Нада — не байцы, работат.
— И хрен нас просто так возьмешь — кивнул Середа весело.
— Ну, так везде наверное — пожал плечами польщенный Семенов.
— Представьте — нет. Были племена, которые крайне миролюбивы, они даже драться не умели — заметил профессор.
— Были?
— Были. Как только они встречались с просвященными европейцами — как правило, вымирали полностью. Как австралийские тасманийцы, которых англичане перебили поголовно, или как индейцы на Багамских островах, которых Колумб и его компаньоны выморили до единого человека.
— Серьезно? — удивились одинаково Середа и Берёзкин.
— Совершенно серьезно. Колумб в своем дневнике так и писал: «Эти люди ни в чём не испытывали нужды. Они заботились о своих растениях, были искусными рыбаками, каноистами и пловцами. Они строили привлекательные жилища и держали их в чистоте. Эстетически они выражали себя в дереве. У них было свободное время, чтобы заниматься игрой в мяч, танцами и музыкой. Они жили в мире и дружбе. 50 солдат достаточно для того, чтобы покорить их всех и заставить делать всё, что мы хотим. Местные жители разрешают нам ходить, где мы хотим и отдают нам, всё, что мы у них просим». То есть как и говорил наш товарищ ефрейтор — воинов там не было.
— Мда. Если правда, конечно.
— Правда, правда. Мы судим о друхих по соби, а надо судить по делам их — вмешался пышноусый.
— Эти люди ходят, в чём их мать родила, но добродушны… их можно сделать свободными и обратить в нашу Святую Веру. Из них получатся хорошие и искусные слуги — так писал известный первооткрыватель Америки в своем дневнике. А потом издал указ, которым заставил всех индейцев старше 14 лет раз в 3 месяца платить испанцам налог самородным золотом или 25 фунтами хлопка, в районах, где золота не было. Уплатившим такой «налог» вешалась на шею этакая бирка, жетон с датой последней выплаты. Это давало право жить еще три месяца. Если срок жетона была просрочен, то индейцам отрубали кисти обеих рук, вешали отрубленное им на шею вместо бирки, и отправляли умирать. Чтобы выполнить этот указ индейцам приходилось работать только на испанцев, охотится, рыбачить и добывать еду для себя было некогда, начался голод, болезни — привезенные испанцами же испанка и прочие, в итоге все население вымерло. Да, чуть не забыл — Колумб еще принялся продавать их в рабство, но индейцы плохо переносили морские путешествия, мерли по дороге сотнями. Когда острова обезлюдели, пришлось рабов — негров завозить из Африки — спокойно и уверенно закончил свою просветительскую лекцию доктор.
