Спартачок. Двадцать дней войны (СИ) - Журавлев Владимир А.

— Странные у тебя представления о забавном! — не сдержался замполит.

— Ага. Мы, коммунары, вообще люди веселые. Но поначалу, конечно, было не до веселья. Антон же с оперативников начинал, нашим мастером-наставником считался. Как-то учуял опасность и исчез. Это у нас, в насквозь контролируемом мире! Я его полгода вычислял. И смог вычислить только потому, что мы были друзьями с детства…

— Ты гонялся за другом, чтоб убить? — задумчиво спросил майор. — Интересные у вас понятия о дружбе.

— У нас понятия об ответственности неинтересные, — хмуро заметил Грошев. — Просто справедливые, и всё. Это у вас друг или родственник преступник, а его укрывают. Даже пунктик в законе есть, что можно не свидетельствовать против родни. Вот это как? Родной брат насильник или жена воровка, и можно помалкивать, все нормально, пусть насильничают и воруют дальше?

Майор крякнул и промолчал.

— Можно продолжать, да? А история забавна тем, что Антон синтезировал наркотики не для наркотиков. Это даже звучит забавно, а в реальности вообще был реальный дурдом. Когда я его догнал, мы сначала сели и нормально поговорили. И он признался, что всю жизнь завидовал мне по-черному. У меня же вторая профессия — театральный режиссер. Я тогда обалдел — сразу и бесповоротно. А он орет: «Я же стихи всю жизнь пишу! Хорошие, даже отличные! Но это и всё! А мне славы хочется — такой, как у тебя!»

Я ему втолковываю, что нечему завидовать, ну режиссер, ну спектакли имеют некоторый успех… и при чем здесь наркотики? А он говорит: «Ты себя со стороны не видишь. А знаешь, как это выглядит? Ходит себе простой оперативник, дело свое делает, потом не особо выбирая выхватывает из сборника по всемирной литературе полтора десятка стихов, вечером после работы на коленке лепит на их основе сценарий, под этот сценарий влет уговаривает два десятка девиц на роли, месяц они дурачатся на репетициях, ржут как сумасшедшие — а потом выдают спектакль, от которого весь коммунарский мир трясет больше года. Потому что, оказывается, это абсолютно новое направление, новое слово в коммунистическом искусстве! Абсолютно новое! Про уникальные сценарные находки и актерскую игру и говорить нечего. Гениально, и точка. Вот так вот мимоходом, запросто. Новое слово в драматическом искусстве, навечно в истории. А оперативник идет себе спокойненько работать дальше — до следующего спектакля. Вот как это выглядит! А я… мучаюсь ночами, тужусь… и в пустоту!»

Я, если честно, ему тогда не очень поверил. Я, когда «Легенду легенд» делал, ни о каких направлениях не думал, а думал, что есть два десятка актрис, и каждой нужна главная роль. Ну и написал каждой главную роль. А оно вон как.

А Антон аж дымится: «Я же твою „Легенду“ через аналитику прогнал! Ты же знаешь, что у нее просто дикая энергетика, на сверхъестественном уровне, это все признают, ты должен был слышать! Но из шестнадцати стихотворений убери одно или даже поменяй местами — эффект пропадет. Из двадцати актрис замени одну — эффект пропадет. И так во всем. Выброси сцену — эффект пропадет, измени монолог — то же самое. Сверхтонкий настрой на успех. А ты попал не глядя. И не напрягаясь. Или вот пикантная подробность –твои актрисы пробовались потом у других режиссеров. И поодиночке, и всем составом. И — ничего. Волшебная флейта только тебе в руки дана. Как? Вот как⁈ Я за такую способность душу готов был отдать! Говорят, гений. Много чего говорят и спорят. Говорят, потому что гиперсексуал, но как-то это несерьезно… При чем тут гиперсесуал⁈»

— Гиперсексуал? — оживился майор. — А это как понимать? Как я представляю, или у коммунистов иначе?

— Гиперсексуал — это когда часто и сильно увлекаешься женщинами, — поморщился Грошев. — Ничего особого, но среди режиссеров процент гиперсексуалов аномально высокий, и закрепилось мнение, что это как-то помогает творчеству… Да ерунда это, просто по жизни больше проблем и переживаний! И в медкарту на титульном листе отметку ставят красным кеглем, чтоб, значит, девушки были заранее предупреждены. У нас же личные данные в открытом доступе, как и вообще вся информация… Антон это, кстати, понимал не хуже меня. Говорит: «Я же не победам твоим с девушками завидовал, а легкости! Ты делал прорывные вещи походя! А я писал, напрягался, пахал как проклятый — и ноль! Чувствую, что рядом, что почти дошел, что вот-вот — и не хватает! Да и что нового придумаешь в поэзии? Там все пахано-перепахано на десятки раз, все рифмы затерты до дыр, все ритмы оскомину набили, все темы развиты до предела! Так же, как и в театральных спектаклях, кстати. Но ты — смог. Создал новое направление именно коммунистического искусства. И понял я, что у тебя внутри другая химия. Что-то, дающее полет вдохновению. Полет, понимаешь? А я по земле ходил. Вот так и появилась идея с наркотиками. Я же в том числе и химик-фармацевт. И знаешь… я смог! Завидуй, Спартачок — я в вечности, рядом с тобой! Достиг!» А потом просто отдал мне тетрадочку. Такую… антикварную, на шестнадцать листов. Десяток стихотворений. Всего десяток. Но каких! Страшные в своей мощи, непривычные, нечеловечески чуждые… и одновременно нечеловечески завораживающие. Обычный разум такое точно не способен создать. Антон смотрит на меня, спрашивает, чтоб оценил, а у меня слов нет. Стихи — сверхъестественные. Нечеловечески гениальные. Страшной силы стихи. И цена такая же. Тяжелые наркотики. Боевая химия. Сколько на них можно протянуть? Год? Новое направление в поэзии… да, скорее всего. Новая, чуждая всему, могучая ритмика. И мощь, прежде всего нечеловеческая мощь! Такие вещи — действительно сразу в вечность. Но — писать под наркотиками⁈

А путь-то соблазнительный. Страшно соблазнительный. Для многих. Особенно для юных. Жажда славы — она в коммунистическом мире никуда не делась, даже окрепла в отсутствии тяги к богатству. А тут — вот оно, средство для полета!

Так что я его просто предупредил, что долго не продержится. Тяжелые наркотики — тяжелый яд, даже коммунарский организм не справится. А он улыбнулся, как ребенок, и сказал, что к наркотикам больше не прикоснется. Сумел, оставил след в вечности, лучше уже не напишет, так и незачем мучиться. Вот такие дела.

— И ты его убил? — недоверчиво спросил замполит.

— Отпустил, — пожал плечами Грошев. — Потом составил подробный отчет и отправил не в Азиатский центр стражей закона, а сразу в общую сеть. На общий суд. Вот — стихи сверхъестественной мощи, новое направление в коммунистической поэзии, рывок в вечность. Это на одной чаше весов. На другой — тяжелые наркотики, боевая химия, рецептура и технология прилагаются. Только для себя, разово, только в качестве заменителя той удивительной биохимии, которая заправляет творчеством некоего Спартака. И опорой для весов — наша с Антоном дружба. И дополнительный вопросик: имеет ли юридическую силу дружба? Срач в сети поднялся до небес. Я же говорю — веселая история. Вообще жизнь в коммунистическом мире — удивительное и удивительно увлекательное дело. Кто в коммунизме жил, тому в дурдоме скучно. Хотя на самом деле в дурдоме действительно скучно…

Грошев замолчал и уставился на вход. Через минуту в блиндаж протиснулись двое бойцов, угрюмые и недовольные.

Рядовой Малина и сержант Перец, — с усмешкой сказал Грошев. — Вы идете со мной на обеспечение. Воду потащите. Если дойдете.

Майор с удивлением наблюдал за представлением.

— Я с ним не пойду, — пробормотал рядовой Малина. — Он меня убьет.

— Рядовой! — не сдержался замполит.

— Он меня убьет! Он обещал!

Майор требовательно развернулся за объяснениями.

— Товарищи офицеры, — с удовольствием сообщил Грошев. — Перед вами два кренделя уголовной сути, которые, пользуясь слабой волей некоторых бойцов, заставляли их рыть для себя позиции. Ночью, чтоб вы не видели. Тех, кто отказывался, били.

— И что теперь? — с любопытством спросил майор.

— Им не повезло, — пожал плечами Грошев. — У коммунаров — прямое действие законов. Увидел преступника — накажи. Пойдут носильщиками, а там… война, стреляют.