Хол Клемент - Американская фантастика. Том 10
— Ладно, ладно, — сказал он. — Пикин, дайте им знак, чтобы подошли. А вы, ребята, сдайте назад. Помните, что этот человек… этот шимпанзе облетел вокруг Земли и находился в космосе с самого утра. Не напирайте.
Здорово, что мне удалось показать эту сцену. Я знал, что начальнички из службы безопасности считают всех нас обезьянами, но не подозревал, что они считают обезьян людьми.
Итак, китобойный бот подошел и привязался там, где прежде стояла рабочая шлюпка (если я еще не запутался во всех этих лодках), оператор сменил телеобъектив на широкоугольный, и я продолжал травить, пока мы не наладили первый крупный план.
Я махнул рукой, чтобы машина подъехала поближе ко мне. Крупный план для меня все равно что деньга в кармане.
Если бы мы не сделали этого тотчас же, нам, быть может, так и не удалось бы ничего показать, потому что эти три агента и местный полицейский могли сомкнуться и закрыть от нас шимпанзе. Для обезьяны он был довольно высок, но до Джона Уэйна4 ему, разумеется, далеко.
Моряк, который швырнул веревку с лодки, а потом прыгнул на пристань, был для матроса староват. Тот, который сидел у руля, был еще старше, но на нем была не матросская, а вроде бы офицерская форма, и я спросил Игги, как называть такого. Он сказал, что это мичман.
Обезьяна по-обезьяньи вскарабкалась по канату на пристань и уселась на деревянную тумбу, к которой была привязана лодка. Сначала она вытирала рот рукой, потом ногой, и мне пришлось приказать оператору быстро перевести объектив на лодку по той причине, что шимпанзе, вытирающий рот ногой — крупным планом, — зрелище, пригодное далеко не для всех членов семей, собравшихся у телевизоров.
Малый постарше, которого я теперь буду называть мичманом, вскарабкался на пристань и спросил:
— Тебе лучше, Пан?
Обезьяна кивнула. Тогда старый мичман обернулся к матросу и сказал:
— «Кук» ушел без нас, Счастливчик.
— Мы теперь в бессрочном береговом отпуску, Горилла, сказал Счастливчик. — Командиру разрешили швартоваться только на военно-морских базах.
Тут я протолкался вперед, сунул микрофон шимпанзе под нос и спросил:
— Это правда, что вы умеете говорить, Мем?
Целую минуту я думал, что он мне не ответит.
В сущности, я думал, что он отберет у меня микрофон и заставит его съесть. Пожалуй, это единственное, что я еще не пробовал проделывать с микрофоном.
Но он вдруг улыбнулся (так мне показалось) и сказал:
— Вы, разумеется, не нашли ничего лучшего, как называть меня Мемом. Меня зовут Пан Сатирус, сэр. А вас?
Я назвался. Произносить свое имя в микрофон как можно чаще никогда не повредит. После соответствующей паузы я спросил:
— Как случилось, что вы заговорили?
Он задумался.
— Очень уместный вопрос, мистер Данхэм. А если б я задал его вам, как бы ответили вы?
Того, кто шестнадцать лет не расстается с микрофоном, не так-то легко сбить с панталыку.
— У меня вся семья умела говорить, и не один десяток лет. А ваша?
Он снова одарил меня улыбкой. Я совершенно уверен, что это была улыбка.
— Ну а моя, скажем, этим пренебрегала. Вам ясно?
И он пожал плечами. Лучше бы он этого не делал: когда его руки и плечи пришли в движение, я вспомнил, что на нем нет даже цепи.
Мичман, которого называли Гориллой (ну и имечко!), сказал:
— Чего этот малый пристает к тебе, Пан? Счастливчик, макни его в воду.
— Не надо, — сказала обезьяна. Чудно было как-то разговаривать с обезьяной. У нее такой же выговор, как, помнится, был у Рузвельта. Помимо того, еще чувствовался акцент уроженца Бронкса. — Должен же он зарабатывать себе на хлеб. Спрашивайте все, что хотите, мистер Данхэм.
Макмагон, старший из агентов ФБР (наверно, специальный агент), тут же затявкал:
— Никаких вопросов, касающихся государственных секретов. Ни слова о космическом корабле или… «Куке».
Шимпанзе снова ухмыльнулся: у коня — победителя дерби, который однажды лягнул меня прямехонько в одно место, зубы были и то меньше.
— Вы не бросите говорить? Я хочу сказать, раз уж вы начали.
— Я понимаю, что вы хотите сказать, — ответил шимпанзе. Нет, к сожалению, не брошу.
И тут я заколебался, я, Билл Данхэм. Но всего лишь на секунду, разумеется.
— Скажите мне, Пан… вы не возражаете, что я вас так, попросту, по имени… Скажите мне, все ли обезьяны разговаривают друг с другом? Я хочу сказать, существует ли язык шимпанзе?
Он посмотрел мне прямо в глаза, и на минуту я забыл о его зубах и могучих плечах. В эту минуту я почувствовал себя снова мальчишкой — выпускником журналистских курсов, начиненным хорошим английским языком и идеалами. У шимпанзе были ужасно грустные глаза.
— У вас не найдется кусочка жевательной резинки, мистер Данхэм? — спросил он. — У меня мерзкий вкус во рту.
Игги за кадром сунул мне в руку пакетик жевательной резинки. Продувной малый, этот Игги. Слишком продувной, чтобы долго ходить в помощниках. Надо смотреть за ним в оба. Камера придвинулась, чтобы показать крупным планом голову шимпанзе, который положил резинку в рот, пожевал ее, немного и проглотил. Затем он сказал: «Спасибо», и камера отодвинулась, чтобы в кадр опять вошли двое, он и я.
— Что вы думаете об американских женщинах, Пан?
— Ну, как вы понимаете, до наших, до шимпанзе, им далеко. Но я полагаю, что для американских мужчин они достаточно хороши.
Маклински, парень, что водит наш автобус, все оттирал репортера из Ассошиэйтед Пресс, но теперь тот прорвался и вошел в кадр. Я не возражал: люди любят смотреть интервью, а показывали его только мы.
— Я Джерри Леффингуэлл из Ассошиэйтед Пресс, — сказал репортер. У него был такой тягучий южный акцент — прямо хоть мажь на оладьи. Местный пижон. — Какой вид был сверху, с космического корабля?
— Однообразный. Я видел всю Флориду сразу.
— Никаких вопросов о космическом корабле! — заорал Макмагон.
Кажется, шимпанзе рассмеялся. Но я не уверен. Кого уж я только не интервьюировал, но такого не выделывал никто.
Тут я снова взялся за дело и рубанул вопрос, который считал особенно удачным:
— А не скажете ли вы нам что-нибудь на обезьяньем языке?
И пожалел. Шимпанзе посмотрел на меня так, что мне захотелось, чтобы между нами была решетка, а кто из нас сидел бы в клетке — я или он, — не имело значения. Шимпанзе молчал почти целую минуту, а потом спросил:
— На языке долгопятов, мандриллов, мартышек, резусов?
— Ну, на вашем родном языке.
— Я не больше обезьяна, чем вы сами, сэр.
Дело было швах, а передача продолжалась. Оба моряка потешались надо мной, и я не уверен, что операторы держали их за кадром. Тот, что постарше, мичман, сказал:
