Роберт Хайнлайн - Достаточно времени для любви, или жизни Лазаруса Лонга
— Минерва могла выбрать мужское тело, два метра ростом, весом под сто килограммов, великолепно сложенное — словом, жеребец, да и только. Но она предпочла стать собой — стройной, застенчивой женщиной… Впрочем, относительно застенчивости — тут я не уверен. А ты сама, дорогуша?
— Лазарус, этим качеством невозможно наделить искусственно. Я думаю, что унаследовала его от Гамадриады.
— Точнее, от того компьютера, который я знал… и при этом забрала все подчистую; уж Афина-то, безусловно, застенчивостью не отличается. Ну да ладно. Некоторые из родителей Минервы — доноров, давших ткани, — уже мертвы; другие живы, но не подозревают о том, что мы позаимствовали кусочек ткани из клона, находящегося в стасисе, или из банка живых тканей — как это было в твоем случае. Некоторые знают, что были донорами-родителями — как я, например, или Гамадриада, о которой было упомянуто. Ты встретишь и других, некоторые из них живут на Тертиусе, и мы не делаем из этого тайны. Но близкого родства Минерва не имеет ни с кем. Что такое одна двадцать третья? Консультанты-генетики даже к компьютеру обращаться не станут, риск здесь приемлем. Тем более что на генеалогических древах родителей Минервы зловещие скелеты не раскачиваются. Ты можешь, не опасаясь последствий, сделать ей ребенка. Как и я, впрочем.
— Но вы же мне отказали?
Меня удивило, что Минерва так горячо отреагировала на замечание Лазаруса. Ее застенчивость вдруг исчезла, и глаза зло блеснули.
— Ну-ну, дорогая. Ты же тогда была только год как из пробирки и даже еще не выросла толком, хотя Минерва ввела тебя в менархэ еще на стадии клона. Попроси меня в другой раз: может, я тебя и удивлю.
— Удивите или порадуете?
— А, старая шутка. Джастин, я просто хотел прояснить ваши с Минервой взаимоотношения. Какие бы чувства она к тебе ни питала, вас едва ли можно считать родственниками.
— Я расчувствовался, — сказал я. — Польщен и обрадован… хотя не очень понимаю, почему выбрали именно меня.
— Если хочешь знать, какую хромосомную пару у тебя взяли и почему, попроси Иштар обратиться за консультацией к Афине. Сомневаюсь, что Минерва это помнит.
— Нет, я помню, Джастин, я решила оставить себе способности к математике. Нужно было выбирать между вами и профессором Оуэнсом, стипендиатом Либби. Я выбрала вас, потому что вы мой друг.
Вот это да! Джек Харди-Оуэнс — блестящий теоретик! Рядом с ним я простой математик.
— Какими бы ни были причины, моя дорогая поцелуйная кузина, я рад, что вы выбрали меня донором-отцом.
— Причаливаем, командор! — сообщила одна из рыжеволосых, Ляпис Лазулия.
Маленький нуль-гравистат приземлился. Лодка оказалась марки «Корсон фармслед». Я удивился, обнаружив такую машину в новой колонии.
— Благодарю вас, капитан, — ответил Лазарус.
Близняшки выскочили из лодки. Мы со старейшим помогли выйти Минерве. Нашу ненужную помощь она приняла с изящным достоинством, что меня удивило, поскольку в Новом Риме предпочитали обходиться без подобных архаических церемоний.
Снова и снова я обнаруживал, что обитатели Доброй Пристани и более вежливы, и менее церемонны, чем жители Секундуса. Полагаю, что мои представления о пограничной жизни были рождены чтением романов, живописавших, как бородатые грубияны отражают нападение диких и опасных животных, а мулы увлекают крытые фургоны к далеким горизонтам.
— Шалтай-Болтай, иди спать! — распорядилась «капитан» Лазулия, и нуль-гравистат вперевалку побрел прочь.
Девочки подошли к нам, одна взяла на руку меня, другая — старейшего, Минерва пошла между нами. Я бы все внимание уделил этим веснушчатым рыжикам, если бы рядом не было Минервы. Не то чтобы я уж очень любил детей; некоторые, на мой взгляд, очень уж противные, особенно если умны не по годам. Но эти маленькие всезнайки меня очаровывали и совсем не раздражали. К тому же угадывать черты старейшего, отнюдь не красавца, с его здоровенным носярой, в забавных девичьих мордашках… будь я один, я бы хохотал и хохотал.
— Минуточку. — Я потянул Лорелею за руку, и все остановились. Я взглянул на здание. — Лазарус, а кто архитектор?
— Не знаю, — ответил он. — Его уже четыре тысячи лет нет на свете. Оригинал принадлежал кому-то из градоначальников Помпей, города, погибшего сорок веков назад. Я увидел модель этого дома в музее города, который назывался Денвер, и сделал фотографию — для себя, просто потому, что он мне понравился. Снимки, конечно, пропали, но когда я рассказал о нем Афине, она выудила изображение его руин из исторической части своего архива и по моему описанию спроектировала дом. Мы построили несколько небольших моделей, конечно, не изменяя этих идеальных пропорций. А потом Афина построила его с помощью внешних радиоуправляемых элементов. Такое сооружение удобно в нашем климате; здесь погода почти как в древних Помпеях. К тому же я предпочитаю дома с внутренним двориком. Так безопаснее, даже если живешь там, где тебе ничего не грозит.
— Кстати, а где теперь Афина? То есть главный компьютер.
— Здесь. Она построила этот дом, еще находясь в «Доре», а теперь обитает под ним. Она сперва выстроила для себя подземные апартаменты, а уже потом над собой — наш дом.
— Компьютер должен чувствовать себя в безопасности и иметь возможность общаться с людьми. Лазарус, простите меня, дорогой мой, но вы ошиблись. Это случилось больше трех лет назад.
— Да, верно. Минерва, когда ты проживешь столько, сколько я — а тебе, вне сомнения, предстоит долгая жизнь, — ты тоже начнешь путать события. Старческая забывчивость присуща всем существам из плоти и крови, и тебе следовало бы усвоить это до того, как предпринимать переход. Поправка, Джастин, — дом спроектировала Минерва, а не Афина.
— А вот строила уже Афина, — уточнила Минерва, — поскольку все технологические подробности и детали сооружения я оставила в ее памяти, где им и надлежало находиться, а себе оставила лишь общее воспоминание о том, как строила его. Мне хотелось это запомнить.
— Кто бы его ни строил, дом прекрасен, — сказал я.
И вдруг расстроился. Я умом понимал, что эта юная женщина прежде была компьютером, помнил, что некогда работал с этим компьютером — в далеких краях, за много световых лет отсюда. Но наш разговор вдруг заставил меня почувствовать сердцем, что эта очаровательная девушка, чья теплая рука лежала в моей руке, действительно недавно была компьютером и строила этот новый дом, еще будучи машиной. Это меня потрясло. При всем при том, что историограф я старый и способность изумляться безнадежно потерял еще до первой реювенализации.
Мы вошли в дом — и мое невольное смятение исчезло, когда к нам с поцелуями бросились две прекрасные юные женщины. Одну из них я узнал, как только услыхал ее имя. Это была дочь Айры, Гамадриада. Она была очень похожа на змею[33]. Другую, рослую блондинку, звали Иштар. Как выяснилось, она тоже оказалась моей знакомой. С ними был молодой человек, красивый, как и женщины. Его я тоже как будто видел не впервые, хотя не мог вспомнить, где и когда. Рыженькие двойняшки тоже расцеловали меня, поскольку они, дескать, не имели возможности поприветствовать меня надлежащим образом.
В Доброй Пристани приветственный поцелуй — не тот короткий клевок, которым дарят гостей в Новом Риме: даже двойняшки целовали меня так, что я не смог бы усомниться в их половой принадлежности. Мне случалось получать менее пылкие поцелуи от вполне взрослых женщин, имевших относительно меня весьма определенные намерения. Но удивил меня молодой человек, назвавшийся Галахадом. Он обнял меня, поцеловав в обе щеки, а потом припал к моим губам, как Ганимед. Несмотря на удивление, я попытался ответить ему соответствующим образом.
Не выпуская меня из объятий, он хлопнул меня по спине и проговорил:
— Джастин, я уже просто на взводе от того, что вижу тебя! О, это чудесно!
Я отодвинулся, чтобы поглядеть на него. Должно быть, я смотрел с явным недоумением, потому что он заморгал, а потом горестно сказал:
— Иш, напрасно я хвастал! Гама, душка моя, принеси мне полотенце, чтобы я мог утереть слезы. Он успел забыть меня… И это после всего, что тогда наговорил.
— Обадия Джонс! — вспомнил я. — Что ты здесь делаешь?
— Рыдаю перед всей моей семьей от испытанного унижения.
Не помню, как давно мы виделись с ним. Должно быть, больше века назад — столько примерно минуло с того дня, когда я оставил говардианский кампус. Он был тогда блестящим специалистом по древним культурам, молодым, с великолепным чувством юмора. Покопавшись в памяти, я извлек оттуда воспоминания о семи часах, проведенных с ним и еще двумя учеными — к счастью, женского пола. Дам я припомнить не мог, как и того, кем они были. Сохранилось воспоминание лишь о его игривой, веселой, предприимчивой и бурной натуре.
