Андрей Лазарчук - Опоздавшие к лету
— Кофе, пожалуйста, — сказал Март.
— Сначала долг погасите, — громко ответила Берта.
— Долг? — удивился Март.
— Долг. Пожалуйста, вот счет, — она написала что-то на бланке, подала ему. Март прочитал: «Немедленно уходите!!!» Он сунул бланк в карман.
— Хорошо, сейчас принесу деньги! А вы сварите мне все-таки чашечку кофе.
Засветка, подумал он. Опять засветка. Я больше не могу. Сейчас я сяду вот здесь, в холле, на виду у всех, и пусть катится все к чертовой матери. Понимаете, мне надоело — надоело до такой степени, что уже все равно… Он почти сел, но вспомнил про фотоаппарат. Фотоаппарат спрятан наспех, кто-нибудь найдет, — и хорошо, если он попадет в руки властей, а если нет? Тогда хана Леопольду. Связал меня подполковник, связал по рукам и ногам, — а голос у подполковника такой приятный, и любит, когда его благодарят; я вот тоже люблю, когда благодарят, но меня благодарят часто, а ему это в диковинку… Наверное, увидели в окно. Гражданская гвардия, основа самоуправления и порядка — опять порядка! — и главный гарант демократии; у Франко тоже была, кажется, гражданская гвардия, гвардия сивил, впрочем, там это что-то вроде полиции или жандармерии, а у нас — добровольное объединение любителей наводить порядок… Он заперся в номере и оставил ключ в замке. Хорошая дверь, крепкая, умели раньше двери делать, это вам не нынешний картон. Какие-нибудь вещи взять? Да нет, все ценное перевез уже. Он перелез через подоконник на козырек над дверью, а оттуда не торопясь спустился на землю. Пригодился мой «черный ход», пригодился. Прижимаясь к стене, он добрался до арки, вышел на улицу и, делая большой крюк, направился к ратуше, чтобы выйти к ней с противоположной от отеля стороны. Никем не замеченный, он сел в «виллис» и уехал. По дороге дважды чуть не завалился в кювет, даже ветер, бьющий в лицо, не помогал — так слипались глаза.
Уже на последних каплях воли и сил он дотянул до гаража, забрал фотоаппарат и пистолет, отпер дом и ввалился внутрь. Надо было сразу идти в душ, холодная вода помогла бы хоть немного, но он задержался на несколько секунд в прихожей — прислонился к стене перевести дух; этого не надо было делать, понял он, когда ноги вдруг подогнулись. Вот и все, успел подумать он — и больше ничего не успел.
Что-то опасно шевелилось вокруг, но пока не задевало его, и он, умом понимая опасность, не пугался, как не пугался глухого свиста пуль. Но канат был уже натянут, пусть в метре над землей, но все равно: шаг вправо, шаг влево — побег! Канат натянули другие, а идти надо было ему. Март оглянулся назад и понял, что лучше бы он не оглядывался. Тогда он ступил на канат и ощутил его зыбкость под своими ногами…
Темнота оживала вокруг него, казалось, что темнота — это просто плотный занавес, за которым движутся фигуры, задевая его и оставляя на нем моментальные отпечатки своих форм; потом это исчезает и уже в ином виде возникает где-то. Потом занавес выпятился особенно сильно, и странные тени легли на него, придавая рельефность отпечаткам, уже не мимолетным и нечаянным; впереди всего было глубокое, почти бездонное и страшное в своей бездонности дуло револьвера — витки нарезки вели в его недра, как три (трансцендентное число три!), как три спиральных спуска на дно ада, на самое его ледяное дно, где под одной медной, и под одной свинцовой, и под одной железной плитой погребен враг рода человеческого, укрощенный, но существующий… Далее шли человеческие пальцы, заледеневшие от близости адского холода, и рука, немеющая под немыслимой тяжестью вещественной вечности, и сам человек, в котором перегорали последние нити каната, удерживающего любого в этом мире со всеми его, мира, пересечениями путей и всеми его, человека, тяжестями. Нем был человек и иссушен неутолимой танталовой жаждой, и ждал он освобождения от собственной тяжести или от тяжести мира, и то, что он задумал, было страшно и глупо, потому что, приняв в свою душу бремя убийства, он никогда не всплывет больше на поверхность — и захлебнется в нем то, что томилось от жажды, как если бы осужденный на молчание певец вырывал свой никому больше не нужный язык, — не выходом это было, а бегством, и человек понимал это, но гнал от себя понимание… Вошедший в темноте споткнулся о его ноги. Замер — и Март почувствовал Тригаса настолько отчетливо и полно, что показалось, будто сознание его раздвоилось — или тело? — и что это он сам стоит над собой лежащим…
— Зажги свет, Юхан, — сказал Март.
— Зачем? — Голос Тригаса был абсолютно пуст.
— Будет виднее.
— Ни к чему.
— Зря.
— Не хочу света.
— Промахнешься.
— Нет.
— Неужели ты веришь во всю эту ерунду?
— В вампиров? Это не ерунда.
— Дай руку. Страшно вымотался я сегодня…
— Я видел. Они хотели разгромить зал, но мэр не позволил, поставил охрану…
— Меня еще не пытались достать?
— Скоро начнут. Там их человек сорок собралось. Всё подходят. А я увидел, что машины твоей нет, ну и догадался…
— Решил успеть раньше?
— Зря ты говоришь, что это ерунда. Это правда.
— Дурак ты, Юхан. Это просто еще один камень на душу. Конечно, загораться ты больше не сможешь…
— Клин клином. Знаешь, сколько вампиров существует? Больше тысячи! Говорят, зять Канцлера — тоже бывший мутант.
— Ладно, валяй.
— Просто я не могу больше так, понимаешь?
— А я могу? Я могу, да? По-твоему, я могу? А что делать?
— Стать как все. Кастрировать себя. Или убить. Или продолжать терпеть. Выбирай. Выбор богатый.
— Почему ты вернулся?
— Откуда?
— Из Японии. Работал бы там…
— Не мог я там работать. Там страшно. Там еще страшнее, чем здесь. Не веришь… Они продолжают воевать, понимаешь? Они задались целью победить своих победителей, вытеснить с рынков, поставить на колени, перешагнуть через них. Это какая-то национальная паранойя. Больше жратвы, больше тряпок, больше машин, и никто не знает — зачем? Никто просто не спрашивает. Больше, лучше, моднее, мощнее, и на это уходят все ресурсы, все время и все силы, а кто пытается оглянуться, тот предатель. Они проели всю свою культуру, у них ведь было чем гордиться, а теперь они гордятся телевизорами и роботами… ну, не всю, так почти всю — и, главное, никто об этом не плачет… Очень страшно. Ты не был на фронте?
— Нет, конечно.
— А я вот успел. В четырнадцать лет. Это были последние дни Империи, уже ничего не сделать, но нас погнали под танки — зачем? Никто не знал, и сам этот гад не знал, бывают такие действия, как у курицы с отрубленной головой — может быть, это на самом деле так, с отрубленной головой? — но нас погнали под танки, и танки прошли сквозь нас, ни на минуту не задержавшись, и уже потом, в лагере, я задумался: зачем? Понимаешь, это ведь не просто глупость, это глубже… Так вот, там я временами ощущал то же самое. Тебе не надоело на полу?
