Джек Финней - Меж двух времен
Зато, когда я сумел выговорить, в чем дело, она, как истая женщина, сразу поняла, что я, вероятно, прав, хоть она сама и не видит этого, резким движением распустила бант и сдернула капор. Я сказал ей, что в наши дни очень многие женщины ходят с непокрытой головой, особенно если волосы у них такие длинные. На лице у нее отразилось удивление с немалой долей сомнения, и я добавил, что, если она будет чувствовать себя неловко, мы по пути купим ей новую шляпку. Кончилось тем, что я взял Джулию за плечи и, вытянув руки, осмотрел ее, вновь не скрывая своего восхищения.
— Джулия, — сказал я, — поверьте мне, когда мы с вами выйдем на улицу, вы окажетесь одной из самых, красивых женщин Нью-Йорка. Честное слово, я не преувеличиваю!..
Она не могла не видеть, что я искренен; глаза у нее радостно блеснули, она приподняла подбородок и, слегка пошатываясь — каблуки были много выше и гораздо тоньше тех, к каким она привыкла, но для первого раза она управлялась с ними неплохо, — пошла обратно в спальню. Там, на дверце шкафа, висело зеркало в полный рост, и она, конечно же, направилась именно к нему. Теперь я обрел уверенность, что эта женщина сумеет преодолеть смущение, выйти на улицу и скоро, очень скоро начнет гордиться всеобщим вниманием, — и пожалел лишь о том, что не успел поцеловать ее еще раз до того, как она выскользнула из моих рук.
Внизу на улице я сразу же поймал такси, чтобы избавить Джулию от необходимости дефилировать в современном платье перед лицом всего света — пусть привыкает малыми дозами. Доехали до Сентрал-парка, я расплатился, и мы двинулись пешком к углу Пятьдесят девятой улицы и Пятой авеню. Именно на этом углу холодным январским днем я впервые по-настоящему увидел мир 1882 года; здесь я стоял, испуганный и взволнованный, и пялился на приближающийся конный омнибус, а потом повернулся и бросил взгляд вдоль узкой, тихой жилой улочки — Пятой авеню. Тогда со мной была Кейт, но я предпочитал сейчас об этом не вспоминать. Мне хотелось, чтобы Джулия увидела тот же участок Пятой авеню в моем мире. Вот мы подошли к углу — напротив нас через улицу высилась гостиница «Плаза», — и я сказал:
— Мы с вами, Джулия, идем сейчас вдоль края Сентрал-парка, и впереди угол Пятьдесят девятой и Пятой авеню — это чтобы вы точно представили себе, где находитесь. — Я рассчитал время до секунды и теперь, вытянув вперед руку, спросил:
— Итак, скажите мне, что это за улица?…
Буквально задохнувшись, она ошеломленно повернулась ко мне, затем еще раз глянула вдоль Пятой авеню — и грандиозность происшедших здесь перемен, умопомрачительность вздымающихся ввысь строений оказались почти непосильными для ее сознания.
— И это Пятая? — тихо произнесла она. И повторила потрясение:
— Это Пятая авеню?!
— Да, Пятая.
Долгую минуту мы провели на этом углу, припоминая, как все здесь было когда-то. Наконец, Джулия снова подняла на меня глаза, выдавала из себя слабую улыбку, и мы тронулись вниз по Пятой авеню мимо блистающих громад, мимо архитектурных творений, захватывающе красивых и удручающе уродливых, мимо кварталов, известных, пожалуй, половине населения земного шара, если не по собственным впечатлениям, то в крайнем случае по фильмам. Гигантские гладкие фасады, стены из цельного стекла кажутся фантастическими даже нам, их современникам, а Джулии они, вероятно, представлялись просто ни на что не похожими; я даже и не уверен, была ли она в состоянии полностью их воспринять. И когда, пройдя сквозь строй непостижимых зданий, мы приблизились к Пятьдесят первой улице, она прищурилась, не вполне доверяя собственным чувствам, — я ведь тоже побывал в подобном положении, но для нее контраст оказался гораздо сильнее, — и ударилась в слезы: так потряс ее собор св. Патрика, оставшийся почти неизменным посреди этого чуждого мира…
Через улицу от собора, у «Рокфеллер-центра», которого Джулия, по-моему, вовсе не заметила, есть несколько каменных скамеек, и я подвел ее к одной из них. Мы посидели немного, а она без конца переводила глаза с башенок св. Патрика на окрестные небоскребы и снова на башенки. Собор служил ей ориентиром, нес перегруженным нервам желанное успокоение, и вскоре мы двинулись дальше. То тут, то там Джулия обнаруживала знакомые названия магазинов, некогда теснившихся на Бродвее. Мы останавливались у сверкающих витрин, и она впивалась в них, очарованная ювелирными безделушками, одеждой, мехами, шляпками, обувью.
— Вот вам и «Женская миля», — заметил я.
— Пожалуй, мне тут нравится. Быть может, даже… — Она примолкла, потом продолжала:
— Они такие странные, но, может, некоторые вещи мне со временем и понравились бы… — Она еще раз не спеша обвела взглядом улицу. — Даже ваши дома. Но кто бы в это поверил? Кто хоть на миг вообразил бы себе это?…
Ей надо было отдохнуть от избытка впечатлений, и я завел ее в маленький бар на Тридцать девятой улице. Сначала она наотрез отказалась идти в «салун», но в конце концов согласилась принять к сведению, что в наше время женщины делают много такого, что раньше им и в голову не приходило.
Мы выбрали местечко подальше от стойки; кроме нас в баре была всего одна пара, которая шепталась в другом углу. Джулия взяла бокал вина, а я виски с содовой; мало-помалу она совсем успокоилась. По молчаливому согласию мы до сих пор не заговаривали о том, что оставили позади. Сначала следовало как-то отмежеваться от прошлого, и это нам удалось, но теперь мы вновь вспомнили о пожаре, о Джейке Пикеринге, о непонятном поведении Кармоди и о нашем бегстве от инспектора Бернса. Здесь, в баре, где самый воздух пропах двадцатым веком, люди, о которых мы говорили, казались нереальными, далекими, пожалуй, даже смешными. Что за несусветная дикость — бояться инспектора Бернса, который и слыхом не слыхивал об отпечатках пальцев; неужели мы впрямь бежали в страхе от кого-то или невзначай приняли участие в неком невинном лицедействе? Именно таков был ход моих мыслей, пока мы сидели с бокалами в руках, я вспоминал пережитое не иначе как с легкой усмешкой. Однако Джулия не разделяла моего настроения, и я понимал, что для нее мир Бернса, Пикеринга, Кармоди и пожара в здании «Второго мира» гораздо реальнее, чем тот, в котором она очутилась сейчас.
Ничего нового мы, в сущности, не придумали, просто дали друг другу выговориться. Джулию беспокоило, что подумала после нашего исчезновения тетя Ада, и над всеми разговорами витал не высказанный вопрос о будущем самой Джулии. Но, чтобы прийти к какому-то определенному решению, требовалось время, и я молчал — мне было нечего предложить, хоть размышлял я на эту тему много.
Я отнюдь не исчерпал всего, что надумал ей показать, и, посидев еще немного, мы вышли и поймали такси. К зданию «Эмпайр стейт билдинг» мы успели засветло, и скоростной лифт поднял нас на обзорную площадку. Пока мы летели вверх сквозь десятки этажей, Джулия не сводила глаз с цифр на табло — ей было нелегко поверить, что мы действительно поднимаемся так высоко и так быстро, и она все теснее сжимала мою руку. А потом, у каменной ограды на высоте девяноста с лишним этажей, она смотрела на затянутый дымкой город и старалась понять, что зеленый массив поодаль — это действительно Сентрал-парк, а паутина запруженных машинами улиц далеко-далеко под нами — это город, который она так хорошо знала, но совершенно не узнавала теперь. Она смотрела, смотрела вниз — на улицы, на парк, на Гудзон и Ист-Ривер. И вдруг подняла глаза к небу и заметила удивительное облако, подобных которому никогда не видала. Гораздо выше нас, там, где воздух должно быть, абсолютно недвижен, пролетел реактивный самолет, и след его, постепенно потеряв резкость очертаний, разбух в совершенно прямое, узкое облако километровой длины, упершееся концом прямо в диск заходящего солнца. И, словно забыв про реактивный след, я тоже увидел странное, вытянутое, прямое, как линейка, облако — каким же необычным казался Джулии мой мир!..
