Орсон Скотт Кард - Тень Гегемона. Театр теней (сборник)
Так что если она хочет иметь ребенка от Боба, то именно Волеску должен это сделать – не потому, что у него есть тест на «ключ Антона», а потому, что Боб думает, будто этот тест у него есть.
Но что будет с другими эмбрионами? Это будут ее дети, и из них вырастят рабов, лабораторных крыс для экспериментов этого совершенно аморального типа.
– Вы, конечно, знаете, – сказала Петра, – что делать имплантацию будете не вы.
Поскольку Боб еще не слышал о таком изменении в планах, он наверняка удивился, но – Боб есть Боб – никак этого не проявил, только улыбнулся слегка, показывая, что она говорит от имени обоих. Вот это доверие. Она даже не почувствовала вины за то, что он ей так верит в тот момент, когда она изо всех сил старается его обмануть. Пусть она делает не то, что он хочет явно, но именно этого он хочет в глубине души.
Волеску, однако, удивился:
– То есть… что вы хотите этим сказать?
– Вы извините, – ответила ему Петра, – но мы будем с вами в течение всего процесса оплодотворения, и мы проследим, чтобы каждый эмбрион был доставлен в больницу и помещен под охрану персонала до момента имплантации.
Волеску побагровел:
– В чем вы меня подозреваете?
– В том, что вы один раз совершили.
– Много лет назад, и я расплатился за это!
Теперь и Боб понял, по крайней мере в достаточной мере, чтобы вступить в разговор тоном таким же непринужденным и приветливым, как у Петры:
– В этом мы не сомневаемся, но все же обязательно хотим сделать так, чтобы ни один из наших эмбриончиков с «ключом Антона» не проснулся от неприятного сюрприза в комнате, полной младенцев, – как было со мной.
Волеску встал:
– Все, наша беседа окончена.
– Так будем извлекать яйцеклетки? – спросил Боб. – Насколько я понимаю, сейчас время подходящее. Потому мы и договорились на этот день.
Волеску посмотрел на него сердито:
– После таких оскорблений?
– Бросьте, доктор, – сказал Боб. – Вы возьмете у нее яйцеклетки, потом я внесу свой вклад. Как у лососей, вполне естественным способом. Только я бы предпочел не плыть против течения, если можно.
Волеску посмотрел на него долгим взглядом и улыбнулся еле заметно:
– У моего двоюродного племянничка Джулиана очень развито чувство юмора.
Петра ждала, едва решаясь дышать, и уж точно не собиралась говорить, хотя слова в голове кипели водоворотом.
– Ладно, конечно. Вы вправе защищать оплодотворенные яйцеклетки, как считаете нужным. Я понимаю ваш… дефицит доверия, пусть даже твердо знаю, что он необоснован.
– Тогда вы с Петрой пока займетесь тем, чем должны, – сказал Боб, – а я вызову пару курьеров из центра оплодотворения, дождусь эмбрионов и отвезу их на заморозку.
– До этого этапа часы пройдут, – сказал Волеску.
– Мы можем себе позволить оплатить это время, – отозвалась Петра. – И не хотим рисковать из-за возможных недоразумений или задержки.
– Мне надо будет снова взять их через несколько часов, – заявил Волеску. – Чтобы разделить и протестировать.
– В нашем присутствии, – напомнила Петра. – И в присутствии специалиста, который будет имплантировать первый эмбрион.
– Уж конечно, – ответил Волеску с натянутой улыбкой. – Я вам их отсортирую и уничтожу те…
– Мы уничтожим те, у которых будет «ключ Антона», – перебил его Боб.
– Само собой разумеется, – ответил Волеску чопорно.
Ему очень не нравятся правила, которыми мы его связали, подумала Петра. Это было видно по его глазам. Несмотря на спокойную манеру держаться, он был разъярен. Он был даже… даже смущен. Что ж, если этот человек может еще ощущать стыд, тем лучше для него.
Когда Петру осмотрел врач, которому предстояло проводить имплантацию, Боб договорился о найме охраны. Охранник будет стоять у двери «детской», как ласково называли сотрудники больницы помещение для эмбрионов, круглые сутки.
– Поскольку ты первая повела себя как параноик, – сказал Боб Петре, – мне ничего не оставалось, как стать еще большим параноиком.
Но на самом деле это было облегчением. Все дни, пока эмбрионы готовили к имплантации, пока Волеску, несомненно, пытался лихорадочно придумать какую-нибудь неразрушающую процедуру и выдать ее за тест, Петра рада была, что ей не надо лично торчать в больнице, наблюдая за пробирками.
Ей представилась возможность посмотреть город, где Боб провел детство. Боб, однако, был твердо настроен посещать только туристические места и побыстрее возвращаться к своему компьютеру. Она знала, что он нервничает, проводя в одном городе столько времени, тем более что впервые их местонахождение стало известно человеку, которому они ни на йоту не верили. Сомнительно, конечно, чтобы Волеску был знаком с их врагами. Но Боб настаивал на смене гостиницы каждый день, а такси брал, лишь отойдя от отеля на несколько кварталов, чтобы врагу было труднее поставить на него капкан.
Но он избегал не только врагов. Он избегал и своего прошлого. Петра посмотрела карту города и нашла зону, которую Боб очевидно обходил. На следующее утро, когда Боб взял первое в этот день такси, она наклонилась вперед и назвала водителю маршрут.
Боб почти сразу понял, куда направляется такси. Петра ощутила, как он напрягся, но он не отменил ее указание и даже не стал ей выговаривать, что она не посоветовалась с ним. А что было делать? Иначе это стало бы признанием, что он избегает мест, которые знал ребенком. Признанием в страхе.
Но Петра не собиралась позволить ему провести день в молчании.
– Я помню истории, которые ты мне рассказывал, – произнесла она тихо. – Их немного, но я все равно хочу увидеть все своими глазами и надеюсь, что тебе это не слишком больно. Но если даже и так, я думаю, что ты это перенесешь. Потому что когда-нибудь мне придется рассказывать детям об их отце. И как мне рассказывать о его жизни, если я не знаю, где она проходила?
Боб после очень короткой паузы кивнул.
Они вышли из машины, и Боб повел Петру по улицам своего детства, которые тогда уже были обветшалыми и старыми.
– Здесь очень мало что изменилось, – сказал Боб. – С одной только разницей – улицы больше не кишат брошенными детьми. Видимо, кто-то нашел деньги, чтобы ими заняться.
Петра задавала вопросы, внимательно слушала ответы, и наконец он понял, насколько серьезно она говорила, насколько для нее все это важно. Боб повел ее прочь от главных улиц.
– Я жил в переулках, – объяснил он. – В тени. Как падальщик, поджидающий чьей-то смерти. Мне приходилось искать крохи, которых не видели другие дети. Выброшенное ночью. Протечки из мусорных баков. Все, в чем могла отыскаться пара калорий.
Он подошел к мусорному баку и положил на него ладонь.
– Вот этот, – сказал он. – Вот он однажды спас мне жизнь. Вон там, где музыкальный магазинчик, был ресторан. Я думаю, служитель, который выбрасывал мусор, знал, что я здесь прячусь. Он выносил кухонные отбросы после обеда, при свете дня. И другие дети все расхватывали. А объедки с ужинов выносились утром, тоже при свете, и тоже мне не доставались. Но он выходил еще разок в темноте – покурить прямо возле мусорного ящика. И после этого там всегда оставался кусок чего-нибудь. Вот здесь.
Боб положил руку на узкий выступ рамы, за которую ящик поднимали.
– Небольшой обеденный стол, – заметила Петра.
– Я думаю, ему самому приходилось выживать на улицах, – сказал Боб, – потому что никогда это не было что-то настолько большое, чтобы привлечь внимание. Всегда было такое, что можно было сразу сунуть в рот целиком, и никто не видел, что у меня что-то в руке. Без этого человека я бы погиб. Так было всего два месяца, потом прекратилось – то ли его уволили, то ли он поменял работу, и я понятия не имею, кто это был. Но он сохранил мне жизнь.
– Как это прекрасно, что из уличной жизни выходят такие люди.
– Да, теперь я это понимаю. Но тогда я об этом вообще не думал. Я был… сосредоточен. Я знал, что он нарочно так поступает, но даже не интересовался зачем, разве что смотрел, чтобы это не было западнёй или чтобы кусок не был отравлен.
– А как?
– Я съел первое, что он туда положил, и не умер, и не был оглушен, и не очнулся на складе детей.
– А были такие?
– Слухи ходили, что именно это и происходило с детьми, которые исчезали с улиц. И еще были слухи, что из них делали жаркое в иммигрантских кварталах. В это я уже не верю.
Она обхватила его руками:
– Что за страшное место, Боб!
– Ахилл тоже отсюда вышел.
– Он никогда не был таким маленьким, как ты.
– Зато он был калекой. С изуродованной ногой. Чтобы выжить, ему надо было быть сообразительным. Держаться так, чтобы его никто не прикончил просто потому, что есть такая возможность. Может, эта мания убивать каждого, кто видел его беспомощным, – может быть, это стало для него механизмом выживания в подобных обстоятельствах.
