Майкл Муркок - Танцоры на Краю Времени: Хроники Карнелиана [ Чуждое тепло. Пустые земли. Конец всех времен]
— Ответа нет. Уэлдрэйк не говорит. Это риторический вопрос. — Такая рассудительность, столько здравого смысла… Чувство превосходства, смешанного со скромностью заставило ее ресницы подняться на миг и быстро опуститься. — Все хорошие поэмы — кладезь рассудительности и здравого смысла, да будет вам известно, мистер Карнелиан. Эта поэма о смерти. Уэлдрейк вообще много писал о смерти[44] — да и сам умер преждевременно. Моя кузина подарила мне «Посмертные поэмы» на двадцатилетие. Вскоре она умерла от чахотки.
— Значит, вся хорошая литература о смерти?
— Да, серьезная литература.
— Разве смерть серьезна?
— Во всяком случае, это конец, — Амелия тут же поспешила исправить оплошность, посчитав свои слова циничными. — Хотя, по-настоящему, это начало… нашей реальной жизни, вечной жизни… — миссис Ундервуд повернулась к солнцу, которое уже поднялось выше и потеряло былое великолепие. — Вы, Джерек, имеете в виду, в Конце Времени? В нашем собственном домике? Не обращайте внимания, — она запнулась, продолжив затем неестественно высокопарным тоном. — Бог покарал меня, лишив в последние часы общества собрата-христианина, — каждое слово ее было пронизано фальшью и неискренностью.
Провизия, оказавшаяся в корзине, настолько расслабила ее, что сейчас она почти приветствовала немудреные ужасы голода, предпочитая их реальной опасности отдаться этому шуту, этому невинному младенцу, неискушенному жизнью (отважность и великодушие Джерека не вызывали никаких сомнений, Амелия признавала в нем мужественную и благородную личность). Она безуспешно пыталась реанимировать прежнее состояние безысходности, которое сейчас казалось ей как нельзя более подходящим.
— Я перебил вас, — Джерек прислонился спиной к скале. — Простите великодушно. Это счастье — проснуться под звуки вашего голоса. Неужели я не услышу продолжения? — Миссис Ундервуд прокашлялась и снова повернулась к морю:
Что скажешь мне, дитя Луны,
Когда мы встанем у светлой реки?
Когда лесные листья дышат
Гармонично напеву южного ветра.
Ты подашь мне свою руку, дитя Луны?
Ты подашь мне свою руку?
Однако, прежний шарм бесследно пропал даже для ее собственного слуха и следующий фрагмент ей совсем не удался:
Ты подаришь мне этот погребальный костер,
Порождение Солнца,
Когда небо целиком в пламени?
Когда дневная жара усыпляет мозг,
И жужжат опоенные пчелы.
Ты откроешь мне свое имя, отражение Солнца?
Ты откроешь мне свое имя?
Джерек моргнул.
— Боюсь, я ничего не понял… — солнце взошло, разрушив причудливое роскошество сцены, хотя бледный золотой свет все еще касался неба и моря, и день был спокойным и знойным. — О, какие вещи я мог бы создать при таком вдохновении, действуй хотя бы одно Кольцо Власти! Все плоды моей фантазии я сложил бы у ваших ног, Амелия!
— Разве в Конце Времени нет литературы? — недоуменно спросила она. — Ваше искусство только визуально?[45]
— Мы беседуем, — сказал он. — Вы слушали нас.
— Беседу называют искусством, и все же…
— Мы не записываем их, — сказал Джерек. — Если вы это имеете в виду. Зачем? Одинаковые беседы возникают часто — одни и те же наблюдения делаются заново. Разве есть какая-нибудь польза от этих ваших значков, при помощи которых вы э-э-э — пишите? Если это так, возможно, я должен…
— Мы займем время, — сказала она, — если я буду учить вас писать и читать.
— Конечно, — согласился Джерек.
Всякий раз, когда Джерек высказывал свои суждения и задавал вопросы, Амелия поражалась заново, хотя знала, что они невинны. Ей было весело. Подождав, пока Джерек остановится, она сказала:
— О, дорогой мистер Карнелиан, милый…
Джерек старался не вникать в ее настроения, а разделять их. Он смеялся вместе с ней, затем вскочил на ноги и подошел. Она ждала его. Он остановился в нескольких шагах, улыбаясь, но уже серьезный. Она подняла руку к своей шее.
— И тем не менее, литература больше, чем беседа. У нас есть история!
— Мы превращаем в истории свои собственные жизни в Конце Времени. Мы располагаем возможностями для этого. Разве вы не сделали то же самое, если бы могли?
— Общество требует, чтобы мы не делали этого.
— Но почему?
— Возможно, потому что истории будут противоречить одна другой.
— Нас так много… там…
— А здесь, — сказал он, — только мы двое.
— Наше пребывание в этом… этом Раю неопределенно. Кто знает, когда…
— Разве на Краю Времени нас не ждет Рай? Нужно только чуть потерпеть.
— Я бы не хотела называть это Раем.
Они смотрели друг другу в глаза. Море шептало громче их слов. Он не мог пошевельнуться, хотя очень хотел сесть ближе к ней, потому что ее поза удерживала его: положение подбородка, незначительный подъем одного плеча.
— Мы сможем быть одни, если вы захотите этого.
— В Раю не должно быть выбора.
— Тогда, по крайней мере, здесь… — его взгляд был напряженным, он требовал, он умолял.
— И унести с собой наш грех из рая?
— Не грех, если только под этим вы подразумеваете то, что причиняет вашим друзьям боль. Подумайте обо мне.
— Мы страдаем. Оба, — море казалось очень громким, а ее голос еле слышным, как ветерок в папоротниках. — Любовь жестока!
— Нет! — его крик нарушил тишину. Он засмеялся. — Это чушь! Жесток страх! Один страх!
— О, я не вынесу этого, — вспыхнула она, поднимая лицо к небу, и засмеялась, когда он схватил ее за руки и наклонился, чтобы поцеловать в щеку. На ее глазах выступили слезы, она вытерла их рукавом и помешала поцелую. Потом она начала напевать, положила одну руку ему на плечо, оставив другую в его руке, сделала танцевальное па, проведя Джерека шаг или два.
— Возможно, моя судьба предопределена, — сказала она и улыбнулась ему улыбкой любви, боли и жалости к себе. — О, идемте, мистер Карнелиан, я научу вас танцевать. Если это Рай, давайте наслаждаться им, пока можем!
Облегченно вздохнув, Джерек позволил ей закружить себя в танце. Вскоре он смеялся, дитя любви, и на миг перестал быть зрелым человеком, мужчиной, воле которого надо подчиняться. Катастрофа была отодвинута (если это считалось катастрофой), они прыгали на берегу палеозойского моря и импровизировали польку. Но катастрофа была только отсрочена. Обоих угнетало предчувствие неизбежного. Джерек запел беззвучную песню о том, что она сейчас станет его невестой, его гордостью, его праздником. Но песне было суждено умереть на его губах. Не успели они обогнуть чахлый кустик какой-то хрупкой растительности и пройти несколько шагов по крутой желтой гальке, как оба замерли от неожиданности. В них одновременно закипала ярость, вытесняя только что еще бившие ключом источники жизненных сил.
