Юрий Петухов - ЧУДОВИЩЕ (сборник)
Ба-Баян-Га присела к костру, бронзовым наконечником жезла разворошила угли. Воительницы сели рядом. Они молчали. Молчала и старейшая. Она ждала. И ее руки больше не тряслись. У нее прошла злоба на молодую Ша — ведь так оно и бывает в жизни, что молодые приходят на смену старшим, когда-то это должно было случиться и с ней. Вот это и случилось. Так что ж пенять на судьбу?
Она вспомнила дочь. Та была совсем другой. Не питала нежных чувств к матери, но она уважала ее, слушала. Между ними была нить. Но, видно, теперь пришли другие, те, кого ей не понять. Она должна еще гордиться, что ей доверили охранять пленного… Ей? Старая Ба нахмурилась — от задуманного не уйдешь, а уйдешь, так перечеркнешь всю свою жизнь прежнюю, все то, что было в ней настоящего, живого.
Она снова взглянула на свои руки и почувствовала, как они наливаются силой. Конечно, эти девчонки ни в чем не виноваты, им приказали. Но они встали на ее пути, на пути старейшей из воительниц. Ба-Баян-Га сделала вид, будто что-то ищет у себя на поясе. Охранницы не повели глазом. Тогда она резким движением одновременно выкинула в стороны обе руки…
Сидящей слева нож пронзил горло, та, что была справа, с недоумением смотрела на торчащую из груди рукоятку. Глаза ее уже стекленели. Обе не успели издать ни звука.
Ба-Баян-Га оттащила их по очереди в темноту, за повозку. Провела по лицу, будто вспоминая запахи и вкусы молодости, окровавленными ладонями.
Завтра она примет смерть. Вместо пленника. Таков закон. А тот за ночь успеет уйти далеко. Она тоже уйдет, уйдет в заоблачный мир вместе со своей дочерью, с Ай-Ги-Ша. И та сумеет ее понять.
Рефлексор
повесть
"Рефлексия — 1) размышление, самонаблюдение, самопознание; 2) форма теоретической деятельности человека, направленная на осмысление своих собственных действий и их законов".
Энциклопедический словарьСашка Кондрашов не любил своего начальника. Больше того, временами он его просто ненавидел. А по утрам, когда начальник, обойдя женщин отдела с дежурными комплиментами, пожав каждой ручку, добирался до него и по инерции с приторной улыбочкой вытягивал: "Вы сегодня прекрасно выглядите!" Сашка готов был его убить. И не в каком-то там переносном смысле, нет, просто взять и задушить на глазах у всех. Через пару минут схватывало сердце и кончики пальцев леденели от страшной, к счастью, не осуществившейся мысли. Но это было позже. А в тот миг с затаенным сладострастием он представлял, как сползает на затертый линолеум рыхлое тело, как кривятся синеющие губы и голова громко, затылком, ударяется об пол, а потом его уводят, ну и пусть… Нет, все не то! Видения растворялись в собственном сарказме — стоило начальнику приблизиться, сказать слово, и Сашка терял остатки сил и воли, куда там — ручка выпадала из пальцев! Сколько раз клял он себя за малодушие, топтал не жалеючи… и тут же воспарял, рисовался в собственном воображении отчаянным малым, героем — все попусту. Пытался внушить себе, что безразличен он начальнику, что нет поводов для трепета и, тем более, для страхов, даже самых ничтожных, — ведь кем он был для того, одним из сорока четырех винтиков, и все! Были, правда, винтики, близкие начальственному сердцу, — единицы, были почти не замечаемые, не было вызывающих раздражение и неприязнь, точнее, не стало. А остальные — винтики как винтики. Да и сам начальник-маховик не был ни грубияном, ни зажималой, начальник как начальник, даже демократом сумел прослыть. Но все равно, стоило ему появиться в комнате или в коридоре, когда Сашка курил там в компании таких же отравителей институтской атмосферы, и подгибались ноги, надолго портилось настроение и вообще хотелось убежать, зарыться куда-нибудь с головой и пятками. А чего убегать? Было ли хоть раз, чтоб начальник попрекнул Сашку затяжными перекурами? Не было. Тот и мимо-то проходил, словно по следу шел, в пол уставясь. А внутри что-то срывалось, накатывало раздражение, и разговор уже не клеился, Сашка бросал окурок в огромную мраморную урну, которой место где-нибудь во дворце, и плелся к себе.
Институт был, как про него нескрываемо говорили, бабий процентов на семьдесят одних женщин, в основном и живших тут же поблизости. Это тоже било в цель: все видят, попробуй заикнись о мужском самолюбии, нет, сиди себе, в тряпочку помалкивай! И работал Сашка в чисто женском секторе под крылышком обаятельной заведующей неопределенных лет. К слову, держала она себя вовсе не по-начальнически — Сашка обращал на нее внимания не больше, чем на остальных сотрудниц. Милашка-завсектором распределяла работу, будто о личном одолжении просила. Но чаще задание выдавал сам Николай Семенович. И вот тут Сашка терялся, мямлил что-то, мысленно обзывая себя тупицей, все старался подсунуть написанное или отпечатанное, лишь бы поменьше говорить, а значит, и путаться поменьше. Но путался и косноязычил так, что дальше некуда. То, что само с языка слетало за порогом, в кабинете Николая Семеновича превращалось в сбивчивые междометия или маловнятные длиннющие монологи, которые тот все одно мимо ушей пропускал. Сашка, сверля себя со стороны начальническим глазом, ничего, кроме законченного дебила, случайно оказавшегося в научной конторе, не видел. А раз не видел он, так, само собой, не видел и сам начальник! Убеждаясь в этом все больше, он сбивался окончательно… Начальник был спокоен и уверен в себе, его можно было брать на роль сверхположительного героя в любой фильм или роман, хотя Сашка точно знал, что из года в год он гонит наверх липу, а в рабочее время занимается исключительно улаживанием личных дел. Сам же Сашка не мог соврать, не покраснев, даже по мелочи, даже для пользы дела, а уж выглядел при этом злостным рецидивистом-махинатором, скрывающимся от правосудия. Во всяком случае, ему так казалось.
Однако работу Сашке поручали серьезную, да и результатами вроде были довольны. Как-то раз даже премировали сверх обычного за квартал. Сашка не входил в число лиц особо доверенных и потому остро воспринял эту премию, недели две ходил виноватый, будто украл несчастный двадцатник или получил его от Николая Семеновича в момент вспышки барственного великодушия. Торт, конечно, женщинам из сектора купил. Грустно ел свой кусок, поглядывал на сослуживиц, размышлял: рады сверх меры, много ли надо человеку — кусок сладкого теста с кремом — и вот уже глаза сияют небесным огнем, лица горят, эхе-хе… И ощущал себя где-то над миром, сверху, или, на худой конец, сбоку, острым взглядом резал слои бытия.
Полдня продремал за столом. Немного пришел в себя, хотя голова оставалась прежней, несвежей и тяжелой — казалось, без нее было бы гораздо легче. Потом принял привычное уже решение — пора жизнь устраивать, и гнездо вить пора, а с кем, неважно, лишь бы без заскоков была, таких пока хватает, да хотя бы Светка, чем не пара, к тому же и ухаживать не надо, все налажено и все встречи с цветочками позади. Да, пора, а то эта затянувшаяся беспорядочность угробит его, и так уже нервы ни к черту! На том и успокоился. Попил с женщинами чайку.
