Владимир Михайлов - Заблудившийся во сне
– Послушайте, капитан…
Но он исчез мгновенно, словно его здесь и не было.
– Ты понял? – на всякий случай спросил я Борича.
– Понял. Поехали!
Мальчик и девочка
Мальчику было лет двенадцать. Он шел по узкому переулку, прижимая локтем к боку старую, затрепанную детскую книжку. Мальчик то и дело, боязливо оглядываясь по сторонам, съеживался и отводил глаза, когда его касался чей-то случайный взгляд. Человек, который привел его сюда, тот, что носил погоны с капитанскими звездочками, внезапно исчез, и мальчик остался в одиночестве. Вокруг все было знакомо и чуждо; знакомо – потому что он родился здесь и успел прожить несколько лет, чуждо – потому что здесь не осталось больше ничего и никого своего, близкого или, думал он, хотя бы дружеского. Да и все-таки многое было иначе: вместо булыжника – асфальт, водоразборная колонка, стоявшая прежде вот тут, бесследно исчезла, так же, как старые дома, занимавшие тогда всю левую сторону.
Он шел, сам не зная, куда идет и почему вообще оказался здесь. Потом что-то – изнутри – заставило его остановиться и поднять взгляд до уровня второго этажа. Глаза его нашли два крайних окна слева; одно было двух-, другое трехстворчатым. Эти окна он видел много раз – внутренним взглядом, находясь очень далеко отсюда и утратив уже веру в то, что когда-нибудь сможет смотреть на них наяву. Здесь он жил, здесь все они жили – до тридцать седьмого. Два этих окна были их окнами; два других выходили на противоположную сторону, во двор. Двор помнился ему так же четко, как переулок, и квартира, и все, что тогда стояло в ней; но давно уже – с того самого года – здесь жили совсем другие люди. Они не знали его и не хотели знать. Они никогда не были в Заполярье, в зоне, а если и были, то не зеками, а теми, кто охранял злейших врагов народа. Не мерзли и не гибли на лесоповале, не задыхались и не умирали от недоедания в угольных шахтах, но в теплых полушубках и с винтовками стояли или расхаживали, следя за порядком. Весь мир в представлении мальчика делился на две, только на две общности людей: охраняемых, заключенных – и тех, кто их заключал и охранял. Кому где быть – решала судьба; она казалась мальчику чем-то вроде свернутой бумажки с написанным номером, которую вытаскивали из чьей-то серой замызганной ушанки. Не там, не в зоне – где-то совсем в другом месте, но все происходило именно так. Потому что иного повода для того, чтобы оказаться по ту или эту сторону, он не знал.
Он сам не был в той зоне, но всего лишь в специальном детдоме для детей врагов народа, и ни леса, ни угля там не добывали. Но каким-то образом, неведомым ему сейчас способом он ухитрился побывать и в лесу (где была мать), и в шахте (там до последнего своего дня трудился отец), находился с ними рядом и даже сам водил пилой и долбил породу кайлом, и это – как ему сейчас казалось – продолжалось очень долго, дольше, чем он вообще жил на свете. Дольше жили, может быть, только его глаза; если бы сейчас кто-нибудь заглянул в них, то встретился бы с усталым, но твердым взглядом много повидавшего и еще больше передумавшего человека.
Он все стоял и смотрел на окна, ощущая, как внутри его происходит странное раздвоение: проходят все эти страшные картины, порождающие ненависть к прошлому и ко всем словам и действиям, из которых это прошлое выросло, – но проходят, как бы скользя по сознанию того, что вот именно с ним, лично с ним, и с его родителями ничего подобного никогда не происходило, и те времена, а также последующие, еще несколько десятилетий, более полувека, были для всех них благоприятными, и родители его занимали в этом мире видные и полезные посты, и во благовремении опочили вполне достойно и в приличных условиях, и сам он всю жизнь пользовался многими привилегиями, сыгравшими, быть может, немалую роль в том, что он стал тем, кем в конце концов стал. Сейчас – и не только сейчас, но уже многие годы – сознание этой двойственности обитало в нем и порою делало жизнь совершенно невыносимой – хотя внешне все выглядело более чем благополучно; оно заставляло его все глубже уходить в работу – и оно же мешало эту работу завершить…
Он вдруг резко, со страхом, повернулся: ему показалось, что к нему приближается охранник или, может быть, воспитатель; мальчику не было вполне ясно, каким образом он оказался здесь: выпустили его, или, может быть, он бежал – и тогда его сейчас же схватят и вернут туда, куда он никак не хотел возвращаться.
Но это оказался не охранник и даже не милиционер; это была незнакомая девочка – примерно его возраста, она выглядела, как это чаще всего бывает, немного старше. И, возможно, поэтому оказалась более смелой, хотя взгляд ее выдавал некоторую растерянность.
– Здравствуй, мальчик, – произнесла она с излишней решительностью, словно это было не пожелание, а приказ.
– Здравствуй, – ответил он тихо.
– Пожалуйста, помоги мне.
– А как? – спросил он, удивившись.
– По-моему, я заблудилась. Во сне.
– Это Большой Карпатский переулок, – сказал он, не задумываясь. – Был еще Малый, но сейчас его уже нет. А ты где живешь? Куда тебе нужно попасть?
– Мне нужно проснуться, – ответила она. – Но кто-то мешает. Я уже давно хожу тут по переулкам и никак не могу выйти. А мне давно пора вставать.
Мальчика ничуть не удивило то, что для того, чтобы проснуться, девочке нужно было почему-то выйти из этих переулков, знакомых ему сызмальства. Не показалось странным и то, что она считала себя спящей, хотя все делала, как бодрствующий человек. Не показалось – потому что все это каким-то образом относилось и к нему.
– По-моему, я тоже заблудился, – проронил он. – И блуждаю куда дольше твоего.
– Ты тоже не знаешь этих мест? Но мы в Москве?
– Конечно. И пройти здесь я могу с закрытыми глазами. Я заблудился внутри себя. Давно. И побывал в разных местах. А теперь, кажется, увидел выход.
– Ты тоже спишь, – заявила она уверенно. – Мы все тут спим. И, значит, нам пора проснуться. Только выйдем отсюда! Мне пора в школу.
– Ты такая и есть – наяву? – полюбопытствовал мальчик.
– Какой же мне быть еще? А ты разве нет?
Он покачал головой:
– Наяву я совсем другой. Был. Я очень долго не просыпался и не совсем уверен, каким стал теперь. Но не таким, каким был.
– Как это интересно! – воскликнула девочка. – Пойдем, я боюсь, что папа уже волнуется. А твой?
– У меня нет папы, – вздохнул мальчик. – Но там, где он сейчас есть, он тоже волнуется… Погоди… Я помню: мы с ним виделись – недавно, тут. И поспорили. Он стоял на своем. Но на этот раз не смог убедить меня.
– Да мы пойдем когда-нибудь? – нетерпеливо спросила девочка, топнув ногой. – Мне нужно еще собрать книжки…
