Тим Скоренко - Законы прикладной эвтаназии
– Мы постараемся.
– Спасибо, Владимир. Я надеюсь, новая миссия не покажется вам слишком скучной.
– Нет, Майя, – твёрдо говорит Санкевич. – Я не против этого законопроекта, но это моё личное мнение. Если его принятие действительно чревато чем-то страшным, тогда я сделаю всё возможное, чтобы его предотвратить.
Паладины. Герои.
Ты становишься Жанной д’Арк, моя девочка.
4
– Па, нам нужно встретиться. Обязательно. Срочно, сегодня.
– Майя, ты же понимаешь…
– Па, это очень важно. Нет ничего важнее. Это касается твоего завтрашнего выступления. Твоего проекта.
– В каком смысле?
– В прямом. Ты однажды спрашивал меня, что я об этом думаю. Я хочу дать тебе ответ. Важный ответ.
Господи, как это наивно выглядит: диалог с отцом. Что он даст? Кому он нужен?
– А отложить никак нельзя?
– Нет. Я приеду к тебе хоть сейчас. Это не займёт много времени.
– Ладно. Только не сейчас, а ближе к вечеру. Давай в восемь часов, я буду у себя.
– Хорошо, буду к восьми.
– Ладно.
– Пока.
Заготовить речь?
Майя, почему ты не подготовилась к этому тогда, в двадцать первом веке? Потому что ты не знала, что изменилось за шесть веков. А, оказывается, действует всё та же декларация середины двадцатого столетия. Оказывается, отец решил попрать столп, на котором зиждется индивидуальная свобода человека. Один из столпов.
В любом случае, отец разбирается во всём этом лучше неё. Во всей этой бюрократии, формулировках, терминологии, законах. И только в одном он остаётся по сравнению с ней неразумным дитятей. Он ничего этого не видел. Для него это – чистая идея, святой дух, игрушка на Рождество. Она старше собственного отца. И мудрее.
Майя выходит из комнатки. Из участников общества тут только один. Кажется, Стас.
– Я остался, чтобы помочь вам, если это нужно.
– Поедем вместе, Стас. Мне и в самом деле нужна рука, которая поддержит меня. Кстати, где чертежи?
– Вот, – Стас открывает шкаф и достаёт папку. За шесть веков с ней ничего не произошло. Технологии изготовления сверхстойкого пластика дают себя знать.
– Раньше её хранили в сейфе, под стеклом, – говорит Стас. – Однажды хранители поняли, что это сверхстойкий пластик. Когда его изобрели два века тому назад, в смысле. И стали относиться к чертежам менее бережно. Хотя, я так понимаю, они отличаются от базовых чертежей подобной машины.
– Да, это лабораторные. А тетради с иероглифами и их переводы?
– Они в специальной камере. Достать?
– Нет, не нужно. Они представляют в основном историческую ценность и нам сейчас не нужны. Нам нужно только вернуть на место чертежи на пластике.
Они собираются и выходят на улицу. Когда Стас был ещё ребёнком, эта девушка лежала в анабиозе и была точно такой же, как теперь. Потом ему исполнилось десять, потом двадцать, потом тридцать, а потом он стал участником общества и впервые увидел её лицо на мониторе, встроенном в анабиозис при модернизации. Нет, он не влюбился в спящую красавицу. Но он никак не мог себе доказать, что она ориентируется в этом времени ничуть не хуже его самого.
Майя вызывает машину.
– У меня есть машина, – говорит Стас.
– Всё равно её у лифта оставлять.
Они садятся в такси и мчатся к лифтам.
– Куда мы?
– В лабораторию времени. Конечно, я обещала быть попозже, но раз уж так получается по времени, лучше съездить сейчас.
– Что вы им расскажете?
– Всё, Стас. Простите, но всё. Они – моя маленькая армия.
Стас хмурится, но молчит. Здесь главнокомандующий – она и никто иной.
Такси останавливается у лифтов. Майя идёт первой, Стас за ней.
Они молчат почти всё время, пока лифт движется вверх. Только у самой Верхней Москвы Стас спрашивает:
– Там было страшно?
– Да, Стас, – отвечает она. – Там было очень, очень страшно.
В этот момент звучит сигнал о прибытии.
Они выходят из лифта, Майя тут же вызывает такси и называет адрес лаборатории.
– Имейте в виду, Стас. Номинально лаборатория секретная, и вам там находиться нельзя. Кроме того, потом вам придётся подписать ряд документов о неразглашении. Или влиться в наши ряды.
– В любом случае я уже знаю о возможности путешествия во времени.
– Только поэтому я и даю вам допуск.
Такси прибывает на Верхнюю Волжскую. Они выходят из машины и идут к двери. Дактилоскопический идентификатор отзывается на прикосновение Майи.
Человеческий сканер проверяет сначала её, затем его.
«Объект 1. Майя Варшавская. Доступ разрешён».
«Объект 2. Стас Самойлов. Доступ запрещён».
Майя связывается с Певзнером.
– Марк, у меня нет индивидуального пропуска, а со мной ещё один человек. Впусти.
Дверь отъезжает в сторону.
– А вот и мы! – говорит Майя.
Все сбегаются к ней – Гречкин, Певзнер, Карл, Ник.
– Как ты? Где ты была? – Вопросы сыплются градом. Кажется, что их задают не четыре человека, а тысяча.
– Спокойно! – Майя поднимает руку. – Сначала я представлю вам одного человека. Это Стас, он сможет рассказать ту часть истории, которую я не знаю. Впрочем, это может и не понадобиться.
Стас кивает. Мужчины знакомятся.
– Кофе? – спрашивает Марк.
– Да, обоим, – отвечает Майя.
Она садится на диван.
– Ты успела даже переодеться, – замечает Карл.
– Вынужденно, – отвечает Майя.
Стас садится рядом с ней. Остальные подтаскивают стулья. Точнее, командуют стульям подъехать поближе.
Майя осматривает их. Лица горят любопытством. Где ты была, Майя? Что ты чувствовала, когда тебя нёс поток времени?
Я ничего не чувствовала. Чувства пришли, лишь когда я очнулась в кустах близ Пинфаня. Тогда пришли чувства – голод, холод, страх.
Страх, чудовищный, давящий страх, сжимающий сердце и заставляющий кровь отбивать ритм в висках. Потом я испытывала страх перед толстяком капитаном Дяченко. Потом – перед ледяным взглядом доктора Иосимуры и обезьяньими повадками генерала Исии. Потом – перед всеми врачами и солдатами отряда 731, потому что в любой момент я могла стать «бревном» и погибнуть под их скальпелями. Или разорваться на части в коконе, откуда выкачивают давление, создавая вакуум. Потом я боялась свёртывания дислокации отряда, потому что меня могли убить вместе с остальными неяпонцами. И я боялась Накамуры, который заколол доктора Мики со спины. И всё это время я боялась не вернуться обратно. Лишь однажды страх прошёл – полностью, бесследно, точно его отрубило чем-то, смяло, и мой разум очистился. Тогда я сбросила одежду перед малознакомым японским солдатом и сказала: спаси меня.
Потом новый виток страха. Я боялась, что меня задержат на границе. Боялась, что мне придётся прожить всю жизнь в двадцать первом веке. Боялась Волковского, потому что никогда не могла понять, что у него на уме. Потом страх проник в моё сердце, когда арестовали Морозова, и ещё больший страх – когда я узнала, за что его арестовали. Последний всплеск страха был, когда он покончил с собой. Это был страх не за себя и не за него. Это был аномальный, нечеловеческий страх, который невозможно объяснить. Он просто был – и всё.
