Алексей Бессонов - Ледяной бастион
– Милорд…
Голос Коринны Андерсон прозвучал мягче, чем обычно – глубже: сейчас в нем волнисто играли нотки призывной женственности. Ариф не сразу понял, кто к нему обращается: повернувшись в кресле, он посмотрел на свою гостью с секундным изумлением:
– Ах, это наконец вы… прошу.
На Коринне было короткое светлое платье, украшенное, по бифортской моде, тонким тканевым пояском. Сев в кресло, она изящно скрестила свои длинные, успевшие покрыться золотистым загаром ноги и решительно тряхнула рыжей гривой:
– Вы непохожи на себя самого. Что-то случилось?
– За последнее время случилось столько всего, что я просто теряюсь в поисках разумного ответа, – Ариф осторожно сжал пальцами ее ладонь, отпустил и откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза. – Выпейте со мной. А?
– С удовольствием. – Коринна ловко распечатала принесенную слугой бутылку вина, разлила пенящуюся алую жидкость по бокадам и сняла со стоявшего на краю стола подноса тарелки с ветчиной, тонко нарезанным сыром и овощами. – Вы решили ужинать пораньше?
– Угу, – ответил Ариф, не открывая глаз, – я хочу есть… к тому же уже, в общем-то, вечер. Меня что-то тревожит, – признался он, кладя руки на стол. – Если бы мы все были сейчас вместе – Баркхорн, Нина, Роббо с Кэтрин – мне было бы легче. А так…
– Я успела заметить, что вы плохо переносите одиночество.
– А вы?
Коринна грустно усмехнулась и подняла свой бокал:
– Мне часто приходится бывать в одиночестве. Так уж устроена моя жизнь… вам здесь гораздо проще – более того, понять реалии нашего быта вы просто не в состоянии. У нас одиночество ощущается физически…
Ариф молча чокнулся с ней, выпил весь бокал одним махом и ковырнул вилкой в тарелке. Жуя тонкий ломтик пряного мяса, он незаметно наблюдал за сидящей перед ним женщиной. Она была старше его почти на десять лет, она прожила свои годы в условиях куда менее комфортабельных, чем он, но, как ни странно, сумела не растерять своей почти юной привлекательности – глядя на нее, Ариф вспоминал о том, что первые морщинки уже побежали вокруг его подвижных глаз и складки, пока еще тонкие и незаметные, прорезали его скуластое лицо, упрямым треугольником сходясь над крыльями горбатого острого носа. Он чувствовал себя по крайней мере ее ровесником, имея для этого немало оснований. Те самые десять лет арифметической разницы были для него стремительным калейдоскопом, вращавшим сознание и обраставшую событиями и чувствами память со скоростью, доступной немногим из людей. Они отточили его мысль до кинжальной остроты, запрессовали в нее сотни и тысячи мельчайших оттенков пережитых чувств и ощущений – но, странное дело, сейчас он даже и не пытался проанализировать шевелящиеся в груди эмоции, ему не хотелось принимать какое-либо решение, он плыл по воле невидимых, поющих в ее голосе волн, и был счастлив от этого.
– Мир, рухнувший после Войны, всех нас сделал несчастными, – негромко произнес он. – Возможно, я вещаю прописные истины, но – в каждом из нас, в глубине наших генов живет память о былом могуществе и былой свободе. О том далеком теперь времени, когда человек был волен в своих решениях и никто не претендовал на пресловутую монополизацию истины… эта память неистребима, она бродит на задворках подсознания, заставляя всех нас сомневаться. И мы сомневаемся, даже несмотря на все те меры по «промывке мозгов», которые были в большом ходу на протяжении последних столетий. Посмотрите на себя: стоило вам очутиться в атмосфере, достаточно близкой к нормальному свежему воздуху, как вы расцвели, и все ваши прежние убеждения, те самые, которые вы еще вчера отстаивали с таким воинственным пылом, слетели с вас как шелуха. Они вам больше не нужны, не так ли?
– Я поражаюсь вашему умению образно формулировать мысль, – рассмеялась в ответ Коринна. – Скажите, вас этому научили в орегонской академии?
– Этому невозможно научить. Человек или приходит к правильному пониманию окружающих его вещей, или не приходит – вот и все. Никакие профессора не смогут вложить мозгов законченному кретину, способному лишь на тупое усвоение информации… видите ли, нас учили анализу, а среди аналитиков побеждает не самый усидчивый, а самый артистичный: человек, способный распознать корни дерева по его прошлогоднему листу.
– Но вы, кажется, тоже иногда ошибаетесь?
Ариф подцепил вилкой очередной кусочек ветчины, не спеша отправил его в рот и ответил, жуя:
– Если говорить всерьез, то ошибаться по-настоящему мы начали именно в этой, нашей с вами истории. К примеру, вся та работа, что была проведена на Грэхеме – в сущности, пустая трата времени и сил. Но что мы знали? Точнее, что мы могли знать? Мы стреляли во все стороны, надеясь, что хоть пара выстрелов попадет в цель. Дело в том, – он отложил вилку и вновь наполнил бокалы, – дело в том, что ответственность, которую мы взвалили себе на шею, оказалась для нас э-ээ… критической. Мы заметались, понимаете? Лорд Роберт, в особенности…
– Лорд Роберт?
– Да. В его душе слишком много противоречий. Видите ли, я – человек частный, и таким останусь: деньги позволяют мне жить как бы вне общества и взирать на мир сверху вниз… да-да, не улыбайтесь: на Бифорте такое вполне возможно. А лорду Роберту некуда деться от самого себя. Ему некуда бежать. Я ему не завидую.
Ариф выбрался из кресла и с бокалом в руке подошел к парапету, ограждавшему площадку. Поставив бокал на белый полированный камень, он достал из кармана халата сигару и зажигалку, прикурил и задумчиво поднял голову к темнеющему небу. Над замком сгустились недолгие тропические сумерки, и по углам площадки уже светились решетчатые красные фонарики.
– Сегодня утром мне казалось, что за последние дни я прожил целую жизнь, – негромко сказал Ариф, не глядя на свою собеседницу, – или, по крайней мере, значительный ее кусок.
– Сейчас – уже нет? – спросила Коринна.
– Уже не так остро…
Женщина поднялась из-за стола, подошла к нему и встала рядом. Ариф повернулся. Красноватый свет фонарей призывно искрился в ее зеленых глазах, и он, отложив на парапет сигару, мягко обнял Коринну за плечи, зарывшись носом в ароматных волнах ее волос.
– Ну, наконец-то, – прошептала она, ища его губы. Ее пальцы ловко распустили узел на поясе его халата, и она вжалась в Арифа всем телом, обхватила его полусогнутой ногой, притягивая к себе. Ариф неслышно усмехнулся; развернув женщину, он прижал ее к теплому камню парапета и одним рывком сорвал с нее легкое платье.
Глава 5.
«Валькирия» медленно плыла в мутном зеленоватом киселе из бесчисленных микрочастиц звездной пыли, сонно танцевавшей на всех экранах уже не первые сутки. Все средства дальнего обнаружения щупали и слушали пространство вокруг небольшой желтой звезды, обладавшей всего четырьмя планетами – три из них были мертвыми, лишенными атмосферы глыбами, и лишь одна, буроватая из-за гудящих в ее кислородной атмосфере вихрей, наверняка имела какую-то, скорее всего примитивную, жизнь. Ее тусклое солнце давно миновало период своей животворной активности, некогда могучий поток его излучения ослаб, и день на второй планете наверняка был столь же тускл и мрачен, как и тонкая пелена ее туманной атмосферы.
