Михаил Ахманов - Недостающее звено
В итоге получается, что Марк Твен оказался первооткрывателем, положившим на карту все пределы мира, – этаким Магелланом, Амундсеном и Пири в одном лице. Причем, обозначив границы, он выявил и самую что ни на есть сердцевинную суть как исторического процесса, так и прогрессорства. Казалось бы, прочим здесь делать нечего. Ан нет! Границы-то на карту положены, но в обозначенных ими пространствах сплошь белые пятна. В конце концов, даже зная, что Земля – это шар (а для самых умных – трехосный геоид), что в центре ее ядро, закутанное в мантию, слоем Мохоровичича отделенную от коры, даже зная все это, повторяю, можно открывать Рифейские горы и Аральское море, ничуть не ощущая ущербности от масштаба своих деяний. Да и не в масштабе дело – в порыве. Помните, как писал Александр Гумбольдт: «Я умру, если не увижу Каспийское море!» Не на карту положу, не глубины да солености измерю, но – если не увижу. И разве удивительно, что сыскалось превеликое множество желающих отправить в просторы пространства и времени собственных героев-прогрессоров? Мудро или не мудро, но – порыв…
И ПОШЛИ ОНИ, СОЛНЦЕМ ПАЛИМЫ…
В мои намерения ни в коем случае не входит полный обзор фантастики, посвященной прогрессорству, – это задача для солидной монографии сродни двухтомному труду Анатолия Федоровича Бритикова. И не по плечу мне такое, и жанр не позволяет. Так что предупреждаю: помимо романа Михаила Ахманова, который вы только что прочли, я ограничусь упоминанием лишь тех авторов и произведений, которые субъективно представляются мне наиболее значимыми для предмета этого послесловия (что, замечу, далеко не всегда связано с несомненными художественными достоинствами: речь идет в первую очередь об идеях и тезисах, а не об их литературном воплощении).
Прежде всего следует отметить различия в отношении к героям, отправляющимся с высокой миссией в галактические дали и в бездны времени.
О первых – только хорошее, ибо несут они младшим братьям по разуму полные короба разумного, доброго и вечного. Жаль только, впрок этот товар шел представителям иных космических народов исключительно редко. Причем на память в этой связи всякий раз приходят «шедевры» советской фантастики ранних шестидесятых годов прошлого века, вроде приснопамятной «Гриады» Александра Колпакова, романа Леонида Оношко «На Оранжевой планете» или повести Константина Волкова «Марс пробуждается» (сомневаюсь, знакомы ли эти названия даже самым ярым нынешним любителям НФ). На страницах этих произведений свет социализма озаряет стонущие под гнетом миры, а идея вселенской революции неизбежно торжествует над дремучими заблуждениями и эксплуатируемых, и эксплуататоров, ибо учение Маркса, как известно, правильно уже потому, что оно верно.
Переломить эту традицию залихватской козьмакрючковщины смогли только братья Стругацкие – их незабываемая повесть «Трудно быть богом», на которой выросли уже два, если не три поколения, которую мы читали и перечитывали, передумывали и переживали. Похоже, в отличие от всех нас Стругацкие восприняли в марктвеновском «Янки…» именно трагически-безысходный финал – при всей легкости их письма, приключения благородного дона Руматы Эсторского лишены залихватской лихости похождений Хэнка Моргана. Не сравниваю: разные, совсем разные это книги, сопоставимые не более, чем «Гамлет» и «Дон-Кихот». Впрочем, шекспировскую трагедию с романом Сервантеса таки сопоставляли – да еще как…
И снова, казалось бы, все сказано. Перечитайте диалог Руматы с доном Кондором в Пьяной Берлоге. (Помните: «Мы здесь боги, Антон, и должны быть умнее богов из легенд, которых здешний люд творит кое-как по своему образу и подобию. А ведь ходим по краешку трясины. Оступился – и в грязь, всю жизнь не отмоешься. Горан Ируканский в «Истории Пришествия» писал: «Когда бог, спустившись с неба, вышел к народу из Питанских болот, ноги его были в грязи».) Перечитайте разговор Руматы с мятежным Аратой Горбатым (Помните: «Вы ослабили мою волю, дон Румата. Раньше я надеялся только на себя, а теперь вы сделали так, что я чувствую вашу силу за своей спиной. Раньше я вел каждый бой так, словно это мой последний бой. А теперь я заметил, что берегу себя для других боев, которые будут решающими, потому что вы примете в них участие… Уходите отсюда, дон Румата, вернитесь к себе на небо и никогда больше не приходите. Либо дайте нам ваши молнии, или хотя бы вашу железную птицу, или хотя бы просто обнажите ваши мечи и встаньте во главе нас».) Перечитайте разговор с достопочтенным доктором Будахом. (Помните: «Будах тихо проговорил: «Тогда, господи, сотри нас с лица земли и создай заново более совершенными… или еще лучше, оставь нас и дай нам идти своей дорогой». – «Сердце мое полно жалости, – медленно сказал Румата. – Я не могу этого сделать».) Все продумано, все прочувствовано. Выработан кодекс: в отличие от Хэнка Моргана, прогрессор – во избежание культурного шока – фигура теневая, неявная, серый кардинал, чьи действия подчинены высоким замыслам, недоступным пониманию окружающих. Правда, Антон-Румата и его коллеги вроде бы не совсем прогрессоры – скорее, пестуны, в чью задачу входит кого-то оберечь, иного спасти, третьего поддержать, хотя лишь тех, чьи деяния явным образом способствуют прогрессу цивилизации. Но так или иначе, а вывод обжалованию не подлежит. Печальная дилемма: либо уйти и не вмешиваться, либо загонять в счастье железным кулаком.
Впрочем, Стругацкие же и обжаловали. Зерно было посеяно еще в ходе второй беседы прогрессоров в Пьяной Берлоге, когда дон Кондор произнес: «При чрезвычайных обстоятельствах действенны только чрезвычайные меры». Эти меры – не для прогрессора Антона; его отчаянный и кровавый финальный бросок – от безнадежности, бессилия и, может быть, от подсознательного приятия законов, по которым живет мир Арканара; это поступок дона Руматы, в котором Антон растворился без следа. Чрезвычайные меры – это уже Максим «Обитаемого острова». Как-то один из младших коллег заметил мне, что для его поколения культовыми фигурами, на которых они вырастали, были сперва булычевская Алиса, а позже – Максим братьев Стругацких. Вот ведь как – он, а не Румата, чего я внутренне ожидал. А ведь именно с ним на смену рефлексии, до разрыва груди напряженному чувству, пришло действие, порою (не у самих Стругацких, разумеется, – у пошедших, в меру разумения и таланта, по их стопам; таковых предостаточно, и вряд ли есть смысл перечислять) заметно опережающее мысль. Высокая трагедия уступила место крутому боевику. Исключения из этого правила – вроде «Волчьей звезды» Марии Галиной – достаточно редки, хотя тем приятнее. Самое интересное из них, правда, принадлежит не кому-либо из отечественных авторов, а британско-ланкийскому фантасту Артуру Кларку – я имею в виду черный монолит из «Космической одиссеи 2001 года», едва ли не единственный пример прогрессорства, безупречного с рациональной, научной, инженерной точки зрения, но как раз по этой причине не вызывающий ни малейших эмоций. Это удачный проект, но в нем ни на гран трагедии, ни намека на сердце и душу.
