Александр Казанцев - Купол надежды
Тот, скосив на меня свои огромные выразительные глаза, не шелохнулся. И вдруг взвизгнул, бросился ко мне.
— У него там язва! Опасная язва! — крикнул Мурильо, отдергивая руку. — Чего доброго, еще заражусь какой-нибудь паршой.
Я удивилась. У Бемса на голове как будто не было ранки. Может быть, расчесал за ухом?
— А еще рычал на меня, — торопливо говорил Мурильо. — А я не люблю, когда на меня рычат во время допросов…
— Это вас ждет еще впереди, на континенте, — пообещал Спартак.
Директора все же решили отпустить Мурильо до получения бесспорных доказательств его причастности к нарушениям Устава Города или к еще большим преступлениям. Ни тюрем, ни надсмотрщиков у нас в Городе Надежды не было, да и бежать из него некуда.
Глава третья. ПОТЕРЯ
«С Бемсом у меня так много связано в жизни!..
Каждый ее поворот, каждое большое или маленькое событие мы как бы делили с ним. Он всегда был со мной и в горе и в радости, заглядывая мне в глаза своими огромными, все понимающими глазищами, В них читалось сочувствие, участие, ободрение. Честное слово!
Николай Алексеевич искренне полюбил пса, и тот сразу же привязался к нему. Но ко мне Бемс относился с какой-то особой собачьей заботой, не говоря уже о преданности!
Стоит задуматься: прав ли человек, наделяя разумом только себя одного? Может быть, это и так, если понимать под „разумам“ прежде всего способности к творчеству, такую „примету“ разумности, как „свобода поступков“. Например, обмануть или не обмануть, предать или не предать, выполнить задание или не выполнить. С таких „позиций“, пожалуй, человек действительно куда „разумнее“ собаки, которая не знает такого выбора, она всегда окажется истинным другом и бескорыстным помощником, хотя и лишена абстрактного мышления…
Сколько примеров можно привести из тяжелых времен войны: помощь раненым, доставка донесения через простреливаемое поле, обнаружение мин или захват пробравшегося к нам противника. И все это делалось беззаветно, не жалея себя.
А скорбь по умершему хозяину! И не только по умершему… Мы знаем собак, регулярно приходивших на могилу хозяина. Знаем случай, когда пес ежедневно встречал невернувшуюся подводную лодку и все ждал, ждал… И знаем еще случай, когда собака дежурила на аэродроме, где бессердечно оставил ее улетевший хозяин, который вовсе не погиб, а просто бросил, предал своего четвероногого друга. Работники аэродрома взяли тоскующего пса к себе, как приютили таких же горюющих собак и смотритель кладбища и работник порта.
Мама рассказывала, как истосковался Бемс по мне, улетевшей „курьером“ через космос в Антарктику. А когда наконец привезли его сюда, не передать словами его радости. Казалось, у Бемса сейчас разорвется сердце, он подвывал, лаял, прыгал выше моего роста, норовя лизнуть меня в щеку или в нос.
И здесь, в Городе Надежды, он стал равноправным его жителем.
Нет, пожалуй, не просто равноправным, а бесценным, даже незаменимым. Честное слово!
И вот мой Бемс заболел. Немного удалось ему поработать!
„Освобождение от работы“, как заправскому трудящемуся, выдал сам доктор Танага…
Пес страдал, невыносимо страдал. Я видела это по его затуманенным глазам, по повороту головы при моем появлении. Он с трудом вставал. Задние ноги не подчинялись его отчаянным усилиям.
Сердце разрывалось, когда я смотрела на беднягу!
И он стонал, как человек… Честное слово!
Я часами не отходила от его постели (он всегда спал на своей собственной кроватке). А сейчас, когда по нужде он сползал с нее, то потом не мог взобраться обратно. Приходилось ему помогать. И он смущенно, извиняющимися глазами смотрел на меня.
Доктор Танага не мог определить его странной болезни. И только анализ крови обнаружил в ней следы сока гуамачи, этого страшного южноамериканского растения. Причина стала ясной — отравление.
Но как могли отравить Бемса, когда он ни при каких условиях не возьмет еды из чужих рук?
И тут подозрение овладело мной. Я попросила доктора осмотреть старую рану, которую задел Мигуэль Мурильо, погладив пса по голове. Бемс еще взвизгнул тогда от боли и отпрянул ко мне.
Доктор Танага после осмотра вернулся с озабоченным лицом.
— Извините, Аэри-тян. Должен обвинить всех нас, находившихся при допросе этого негодяя.
— Всех нас? — удивилась я.
— Дело в том, что никакой старой ранки на голове пса не обнаружено, но найден свежий порез. Мурильо нагло сделал его у всех у нас на глазах!
— Значит, гладя Бемса по голове, он поранил его отравленным лезвием? Чтобы сорвать выпуск продукции?
— Вы высказали мое предположение, Аэри-тян, извините.
— Как же спасти его, доктор? Умоляю!
— Человека спасти не смог бы. Но для собаки имею право не останавливаться даже перед неузаконенными средствами.
Я была согласна на все, лишь бы вылечить моего бедного Бемса.
И Танага использовал самые дерзкие методы, известные только у них, на Востоке…
Но улучшение не наступило.
Прибегал из школы Алеша. С глазами, полными слез, молча всхлипывая, долго простаивал он у кроватки Бемса. А тот, отрешенно глядя невидящим взором в пустоту, все же шевелил обрубком хвоста.
Доктор Танага применял все доступное и даже запретное.
И наконец сказал мне латинской поговоркой:
— „Сделал все, что мог. Больше сделает могущий“.
Это звучало приговором.
Бемс страдал все больше и больше. Судороги сводили его такое крепкое, мускулистое тело. Во время припадков он быстро перебирал ногами, словно стремительно бежал куда-то И было страшно смотреть на этого „мчащегося“, но недвижного пса.
Скоро полный паралич разбил его. Он еще приподнимал кое-как голову при моем (и только при моем!) приближении.
Древнеиндейская отрава делала свое дело. Малая ее доза приводила не к быстрой смерти, а вызывала симптомы, казалось бы, неведомой болезни. Пес умирал в страшных мучениях.
Доктор Танага взял меня под руку и увел в кабинет Николая Алексеевича. Я с горечью уставилась на письменный стол, около которого негодяй Мурильо смертельно ранил моего бедного Бемса. И опять „не пойман — не вор“! Будет все отрицать, и нет возможности призвать его к ответу!
— Аэри-тян, — очень серьезным тоном начал по-японски Танага, — позвольте говорить на языке вашего детства. Знаю, какую боль вызовут мои слова, но верю в ваше мужество. У нас, врачей, существует врачебная этика, долг целителя. Мы не говорим умирающему о близкой смерти, не называем его страшной болезни и всячески отодвигаем неизбежный конец, каких бы страданий ему это ни стоило. Однажды в Японии молодой врач восстал против этой традиции, заявил, что, если больной обречен на мучительную смерть, наш долг человеколюбия не длить его мучения, а помочь ему спокойно уйти из жизни, не испытывая боли. Но этот наивный врач дорого поплатился за свою „дерзость“ и „антигуманизм“, даже принужден был уехать стажироваться в Европу, чтобы неудачное выступление забылось.
