И Крупеникова - Предел бесконечности
Здесь, где стены не вставали на пути звука, скрипка показалась мальчику еще более прекрасной и... опасной. Он сам не успел понять, откуда взялась мысль об опасности, но уверился в ее истинности без колебаний.
- Вон он, твой музыкант.
Павел проследил за взглядом брата и увидел. Напротив, на балконе четвертого этажа их П-образного дома стоял худощавый человек со скрипкой у щеки. Его правая рука плавно скользила над струнами, и невидимый отсюда смычок вел за собой в жизнь новые и новые ноты.
- Что-то я этого типа раньше не видел, - продолжал Борис. - Может в гости приехал?
- Он призывает боль, - прошептал Павел. - Эта серенада посвящена боли и гневу!
- Почему? - молодой человек отложил тетрадь на подоконник и во все глаза следил теперь за экстравагантным скрипачом в черном домашнем халате. - Паш, с чего ты взял? Он просто играет. Вроде даже Моцарта.
- Нет. Он играет свою музыку... Неужели ты не чувствуешь?
Мальчик в отчаянии посмотрел на старшего брата.
- Ну... - протянул тот, - я не настолько хорошо разбираюсь в скрипках, и вообще...
"Если он мне не поверит, я останусь один", - мелькнуло у Павла. И тут же скрипка подхватила "один, один, один!". Леденящий душу перелив прорезал сумрак и отчаянием обрушился на сознание. Мальчик вжался в спинку кресла и зажмурился. Если бы ноги, бездвижные от рождения, могли подчиняться ему, он убежал бы с балкона без оглядки.
- Оп-ля! Хороши приятели!
Это воскликнул Борис, разглядывавший угол сквера и детскую площадку по соседству. Павел с трудом заставил себя отвлечься от пугающей музыки. Возле деревьев, где обычно детвора играла в Юрия Гагарина, раздавался отчаянный мальчишеский рев. Кучка пацанов сгрудилась возле одного, сидевшего на земле и растирающего по грязной физиономии слезы вперемешку с кровью.
- Чего-то не поделили, - прокомментировал Борис. - Один толкнул другого, а тот ему по морде палкой. Вот она - детская жестокость в действии, - он многозначительно кивнул головой, как бы соглашаясь сам с собой.
Напыщенная деловитость брата вызвала у Павла едва заметную усмешку, но нечто тут же заставило насторожиться. Понадобилось несколько мгновений для понимания причины. Скрипка замолчала. Таинственный музыкант исчез.
Остаток вечера Павел ни словом не обмолвился о скрипаче, но Борис отчетливо видел на лице брата следы пережитого потрясения. Мальчик с раннего детства считался чрезмерно впечатлительным. Было время, когда музыка буквально руководила его настроением. Родственники и друзья матери находили тому единственное объяснение: ребенок, прикованный к инвалидному креслу, имеет особую тонкую психику, а музыкальная одаренность - плата природы за отнятые ноги. Мама никогда не поддерживала подобные разговоры, но Борис, старший сын, искренне верил, что его брат - гений. Мальчик имел потрясающий слух, способный различать тончайшие оттенки звуков, и великолепное музыкальное чутье. Его пальцы, касались ли они скрипичных струн, клавиш фортепьяно или грифа маминой виолончели, творили чудные напевы, и его музыка, будто ожившая после сказочного сна птица, парила над миром, открывая людям невиданные просторы. В неполные четырнадцать лет Павел мог бы состязаться за пальму первенства с любым признанным музыкантом. Но кресло-каталка, неизменный атрибут квартиры, сковала юного музыканта в безжалостных объятиях.
- Паш, сыграй что-нибудь, - попросил Борис.
Тот машинально потянулся за инструментом.
- Бетховена, ладно? - поспешно добавил брат.
Тонко запела скрипка. Сначала глухо, затем увереннее и увереннее зазвучала воздушная серенада. Борис понаблюдал за выражением лица Павла, убедился, что напряжение постепенно сходит на нет, и молча отошел к своим чертежам. Удивительно, но работа над проектом пошла значительно лучше.
Борис, как ни торопился домой, застал мать уже в дверях.
- Я же просила тебя не задерживаться, - раздраженно бросила она, на ходу поправляя шляпку. - Ужин на плите. Сегодня опера в трех действиях, и я вернусь только к полуночи. Будьте умницы.
Ее каблучки застучали по лестнице.
"И почему все музыканты ходят в черном?" - неожиданно для себя подумал Борис, когда черное платье мамы мелькнуло в лестничном пролете.
Почти каждый вечер мать вот так, как сегодня - непринужденно, легко и грациозно - уходила на концерт. Но всякий раз она старалась дождаться возвращения старшего сына. Сначала из школы, теперь из института. Борис знал, чего она боялась, и поклялся себе со всей юношеской откровенностью, что никогда не оставит Пашку одного. Никогда - даже если на кон будут поставлены его благополучие, карьера, любовь. Однажды он, в порыве откровенности, выложил это брату. Пашка в первый момент растерялся, а потом выпалил. "Нет уж! Ты станешь архитектором, женишься, а я буду вдохновлять тебя и учить твоих детей музыке".
- Гулять пойдем сегодня? - спросил Борис, водрузив на сушилку последнюю тарелку.
- А ты не занят? - в голосе брата слышась надежда.
- Не-а. Пошли!
Скамейки возле дома были заняты соседскими тетушками, но чуть только Борис с Павлом на закорках вышли из подъезда, соседки торопливо подвинулись, уступая место мальчику-инвалиду. Молодой человек оставил брата под их опекой, а сам побежал за креслом-каталкой. Под добродушное перешептывание и растроганные взгляды, он осторожно перенес Павла в его коляску и покатил по дорожке к скверу.
- Ну как, все дворовые новости выслушал? - поинтересовался он, когда бабуси остались вне области звуковой досягаемости.
- Новость одна: "Капитан" помер, - бухнул Павел.
- Ух-ты... Да-а... - Борис не нашел, что ответить.
- Громких побудок уже не будет, - продолжал мальчик. - Жалко Петра Васильевича. Шумный был, но ведь добрый же, а?
- Пожалуй. Сердце, небось?
- Вроде так.
Пауза, призванная стать своеобразной минутой молчания, вдруг разлетелась на куски. Скрипка! Ее пронзительный голос донесся до сквера, и над головами братьев заметалась нетерпеливая фуга. Даже Борис, никогда не делавший серьезных успехов в музыке, смог различить то, что, безусловно, мгновенно уловил Павел. Скрипка радовалась. Однако радость эта не походила на эмоции человека в приподнятом настроении. Восторг был вызван отнюдь не очарованием майского вечера - фуга злорадствовала над весной, над солнцем, над свежей зеленью, над стрижами, носящимися в поднебесье, над смехом детей и воркованием молодух во дворе. Пальцы Павла, шершавые и жесткие от постоянного скольжения по струнам, впились в руку брата.
- Он воспевает смерть, - пробормотал он. - Борь, слушай! Он же плюет в лицо живущим!
Скрипка плела новые и новые кружева: вот над сквером вспорхнула полька, которую сменил гавот, затем начались невообразимые вариации цыганских мелодий и, наконец, все стихло.
