Вячеслав Назаров - Вечные паруса
— Ультразвук… Они разговаривают на ультразвуке, и потому мы не слышим, — прошептал Пан, перехватив взгляд Карагодского.
— Разговаривают?
— Да. В этом, собственно, и состоит сеанс: Уисс рассказывает обо всем, что видит, — на языке цветомузыки, разумеется, — мы его записываем, а затем с помощью ЭВМ пытаемся найти смысловые и речевые аналогии цвето-звуковым образам дельфина. Грубо говоря, мы пытаемся составить словарь дельфиньего языка. И, надо сказать, довольно успешно. Как видите, мы уже можем не только понимать сказанное, но и задавать вопросы "по-дельфиньи" с помощью электрооргана. Это уже почти разговор, почти беседа с иным разумом…
При слове "разум" Карагодский недовольно поморщился.
— Великолепно. Как ученый, я говорю от чистого сердца браво! Эксперимент поистине блестящий — и по остроумию пути и по значимости результата. Как я вижу, вам действительно удалось не только расшифровать пресловутый "дельфиний язык", но и наладить двустороннюю связь с этими животными…
И видя, как погасли глаза профессора, Карагодский еще раз мстительно повторил:
— С этими животными… Да, животными — потому что, несмотря на все к вам уважение, Иван Сергеевич, обещанных чудес во всем этом я пока не вижу. Двустороннее общение это еще не доказательство равенства партнеров. Как вы знаете, общаться можно и с шимпанзе…
Пан молчал, и Карагодский перешел в наступление.
— Но дело не в этом, Иван Сергеевич. Меня, откровенно говоря, мучит сейчас один каверзный вопросик: "Зачем ума искать и ездить так далеко", как говаривал Грибоедов? Какая надобность забросила нас в Эгейское море? Зачем вам понадобилась неуютная жизнь на "Дельфине", хотя такой эксперимент можно было с успехом провести в акватории, со стационарным оборудованием, не спеша… Ну скажите честно — разве нельзя?
— Нет, — твердо ответил Пан. — Нельзя. Вы, Вениамин Лазаревич, простите как недоверчивый завхоз. Пробовали мы. И не пошли дальше обозначений двух-трех десятков предметов. Потому что мы были в своей среде, а Уисс — нет. Чтобы по-настоящему понять дельфина, надо понять его среду, мир, в котором он живет, мир, очень и очень не похожий на наш. Достигнуть этого полностью невозможно, но максимально приблизиться — можно. Наша плавучая лаборатория дала нам такую возможность — общаться с дельфином в его собственной среде, не по принуждению, а по его собственному желанию…
— С этим я могу согласиться, Иван Сергеевич, может быть, вы и правы, вам виднее. Но послушайте, что за сумасшедший курс — тысячи миль от родных берегов, Эгейское море, Киклады, какой-то дикий риф на краю света — и все в угоду бессмысленной тяге животного к новым местам кормежки, может быть!
— Нет, это не бессмысленная тяга, Вениамин Лазаревич. Вы знакомы с дельфинологией лишь по книгам да статьям, а я только с Уиссом уже два года вожусь. Не могу я вам сейчас ничего доказать, но поверьте мне, интуиция подсказывает — не зря он ведет нас сюда. Не случайно Эгейское море, не случайны Киклады…
Сейчас в зеленом луче солнца, пробившегося сквозь светофильтр, в дрожащих рефлексах от цветовой пляски на экранах, его лицо, сухое и вдохновенное, напоминало маску шамана, а горячий шепот звучал, как заклинание:
— Вспомните — крито-микенская культура, одна из самых древних и одна из самых загадочных… А культура Киклад — это загадка в загадке… Эгейское море… Именно здесь родился бог морей Посейдон, именно здесь на фресках дворца, в Кноссе были изображены дельфины…
— Но это же вполне естественно! Островные жители поклонялись морю, и дельфины были у них священными животными, что из этого?
— А таинственные подземные ходы, которые вели прямо в море — зачем они?
— Не знаю. Я не археолог и не историк. Но я могу поклясться, что никакого отношения к делу это не имеет. Я просто… просто теряюсь, глядя на вас. Уж не считаете ли вы часом, что крито-микенскую культуры изобрели дельфины?
Пан только досадливо махнул рукой и обиженно отвернулся к морю.
— Иван Сергеевич, Уисс пошел в глубину у самого острова.
— Спасибо, Ниночка.
Пан отходил мгновенно — так же, как и вспыхивал. Но сейчас он молчал просто потому, что происходящее на экранах волновало его гораздо больше, чем сумбурная дискуссия с академиком.
Теперь изображения отличались друг от друга, хотя при внимательном сравнении и при изрядном терпении можно было уловить сходство между жутковатыми фантасмагориями правого экрана и бесстрастным реализмом левого.
Уисс шел в глубину медленно, и сказочная красота подводного мира вставала перед учеными, словно в окне батискафа. Прямые лучи солнца, преломленные легкой зыбью на поверхности, медленно кружились туманными зеленовато-голубыми столбами, переплетаясь и снова расходясь, оттененные непроницаемым аквамарином фона. Серебристый с черными поперечными полосами морской карась, попав в полосу света, замер, недовольно шевеля плавниками и тараща красный глаз, а потом, не изменив положения, медленно опустился вниз, за пределы зрения телеприемника. Торопливыми частыми толчками проплыл корнерот, похожий на перевернутый вверх дном белый горшок с цветной капустой. Вслед за ним, закладывая безукоризненно плавный вираж, вылетела суматошная стайка сардин, но, налетев с ходу на мясистые щупальца медузы, рассыпалась, сломав строй, сияющим елочным дождем. Корнерот повис, облапив неожиданную добычу, чуть покачиваясь в танцующих столбах света.
Правое изображение повторяло все, что происходило на левом, но как! В непомерной, нестерпимой для глаза человеческого пустоте, лишенной намека на перспективу, громоздились, наползая друг на друга, непонятные, фантастически искаженные объемы, рождались загадочные спирали, параболы, сдвоенные и строенные прямые, расползались и съеживались предельно насыщенные цветом неправильные пятна и бледные, едва видимые круги. Бедный карась оказался распластанным минимум на шесть проекций, которые, накладываясь одна на другую, мигом сконструировали такое чудище с четырьмя хвостами между глаз, что Карагодский нервно расхохотался:
— Ну и ну! Совсем как в клинике Вайнкопфа!
— Что вы сказали?
— Я говорю, совсем как в клинике Вайнкопфа. Я был недавно в Гамбурге, у известного немецкого нейрохирурга Вайнкопфа…
— Я знаю его, Вениамин Лазаревич. Что ж у него в клинике?
— Ему удалось через подкорку получить уникальные фотографии: как видит мир человек, отравленный наркотиками. Очень похоже. Только, пожалуй, у вас пострашнее. Карась был просто изумителен…
— Простите, Вениамин Лазаревич, одну минуту…
