Евгений Сыч - Ангел гибели
Какой мрак в этом мире! Как он далек от вершины!
— Женщину кто убил? — спросит У.
— Они, — тень кивнет на солдат.
— Опять врешь, стрелу рукой держали, рукой кто-то ударил. Ты?
— Он, — тень кивнет на сына, — чтоб вы отомстили, вы же бессмертны.
— М-м-м, — только и скажет У, дернув головой, и наотмашь кулаком отмахнет тень куда-то в сторону.
А Пастырь будет продолжать свою проповедь. Он уже добрался до второй части обращения, первая — смысловая — кончилась. Сейчас Пастырь поет что-то абсолютно непонятное. Тренированный голос его красиво вибрирует, повышается и понижается, затихает и вновь гремит. Солдаты слушают. Впрочем, теперь они не солдаты, теперь они даже не люди — колония простейших под мощным парализующим воздействием извне. Потом, в третьей части проповеди, Пастырь опять врубит смысл, и станут солдаты такими, какие нужны они Пастырю. «Умеет, — зло подумает У. — А ведь не воспротивился, когда Я убил ее. Как бы и не сам натолкнул. Ему же на теплых, остывающих примерах легче учить».
И У войдет в свою пещеру. Найдет кирку, взвесит ее на руке и ударит в стену жилища. И стена поддастся: полетят камни, посыплется известка. Там, в глубине, свернувшись, уткнув голову в морщинистые лапы, спит дракон, худой дракон и какой-то полинявший. У разбудит его, ударив киркой плашмя. Дракон хрипло заорет, замашет бесполезными в пещере могучими крыльями, потом проснется окончательно и дохнет на У пламенем. Пламя дракона — не хилый человеческий огонь… Когда У придет в себя и выйдет из пещеры на волю, он увидит россыпь смоляно-черных обгоревших человеческих тел да проповедника. Пастырь будет задумчиво смотреть туда, где по времени должно находиться солнце. Но солнца не увидит: взлетит над страной дракон, и тень от его крыльев разрастется вширь.
— Все по новой? — обернется Пастырь к У.
— Все по новой, — кивнет У.
А вокруг будет трещать, гореть сосновый, иссушенный жарким летом лес. «Зачем?» — спросит Пастырь.
— Зачем, во имя чего стоит кровь людей проливать? Все равно пойдет колонна дальше знакомым путем, единственным путем, — продолжал Пастырь свой диалог с Я. — Чего же ты добиваешься, бунтуя людей?
— Я хочу счастья для всех.
— И это всего опаснее. Сколько раз приходилось мне встречаться с подобными благодетелями человечества. Но разве не благими намерениями вымощена дорога в ад? Представь себе на минуту государство, где казнят тех, кто пьет сырую воду. В сырой воде микробы, вредные для здоровья, верно? От употребления сырой воды можно заболеть тифом, холерой, еще чем-то. И вот вводится закон, по которому пить можно только кипяченую воду. Уличенных казнят. Они, конечно, оправдываются: я, мол, никого не подбивал, сам пил только, своему здоровью во вред, не вашему. И им, конечно, устало отвечают: заболеешь, станешь бациллоносителем, можешь заразить сотни и тысячи ни в чем не повинных людей. И ведут в дом печали, чтобы предать успокоению. Учти, не по злой воле все это, а лишь исходя из горчайшей необходимости, из обстановки и обстоятельств, привходящих и привтекающих. Государство любит граждан, как мать детей своих, и лучше одного наказать, чем сотен и тысяч лишиться. И вот уже некие сырую воду пьют только тогда, когда мнят себя в безопасности. А другие — вообще не пьют сырой воды. Гибнут от жажды посреди реки, на снегу, в лесах болотистых, за неимением под рукой кипятильника. И сладостны им муки исполнения долга. И так везде, всегда, в любом месте находятся люди, готовые за небольшую плату твердить всем и каждому, что он, каждый, счастлив уже тем, что живет и работает в самое лучшее за все времена время, при самом лучшем общественном строе. И что сапог, который предлагают ему лизать, — самый вкусный сапог всех времен и народов. Устраивает тебя такой вариант всеобщего счастья?
— А ты, — спросил Я отца, — что думаешь ты?
«Что женщина смертна, я знал, но неужели мой сын не бессмертен?» — с трудом оторвался от собственных видений У.
— Пора спускаться с вершины, — сказал он.
— Нет, ты ответь мне, — не отставал сын. — Желание у меня такое: узнать, чего хочешь ты.
— А я ничего не хочу, — ответил У, — хватит с меня желаний.
ПОСЛЕДНЕЕ ОТКРОВЕНИЕ У— Хватит с меня желаний. Человек, знающий, что хочет, — слаб. Особенно, если он настолько глуп, чтобы высказаться вслух. Ему обязательно пообещают исполнение желаний. В обмен, разумеется. Сначала родители обещают счастье в обмен на послушание. Потом женщины — список их требований, как правило, растет по мере осуществления. Счастье в труде, — вещает государство, — трудись и будешь счастлив. Хочешь жизненных благ — трудись, хочешь, чтобы тебе подчинялись, — научись повиноваться сам, лови указания начальников, предугадывай. Трудись — и тебя возвысят. Повинуйся сейчас — и впоследствии тебе уготован рай. Ты платишь сегодня, но выполнение твоих желаний откладывается на потом. Так, в банке вкладчику обещают проценты, чтобы пустить его вклад в немедленный оборот. Но не вздумай заикаться о процентах в жизни — раздавят за черную неблагодарность и мелкую корысть. Хватит! Я не хочу, чтобы на моих вкладах спекулировали, чтобы строили групповое или личное счастье на моем послушании. Желаешь всегда приманки в капкане, а стоит ли приманка свободы.
Ни одна приманка не представляет уже для меня достаточной ценности. Ешьте сами, только не обижайтесь, когда клацнет.
Не выпускайте драконов! Ваши руки будут чисты от крови, но тысячи жизней, загубленных ими, пойдут на ваш счет, и счет этот вам будет предъявлен. Сегодня ли, завтра ли.
Десять тысяч жизней.
Тысяча жизней.
Одна жизнь.
VII
Малое время на вершине оборачивается долгими годами в долине. Многими годами.
Женщина ждала, пока жизнь не затянула, не закрутила неотложными заботами. Но прежде она успела понять, что на вершину уходят надолго. И тогда подчинилась жизни, перестала ждать.
«Странно, странно, — приговаривал врач, копаясь глубоко в теле, — все вроде нашел, все повытаскивал, а головки нет. Головка-то потеряться не может, головка-то не маленькая. Самая большая часть тела, можно сказать. Да куда же она делась, в конце концов? Простите, — и врач резко убрал руки, потому что они у него затряслись, — а под радиацию вы не попадали?»
Боль была короткой, потом настал долгий покой.
Прошло тридцать лет с тех пор, как к вершине ушли трое, до тех пор, когда вернулся один. Рассказывать о его пришествии — все равно что описывать восход солнца. Зрячие это видели, слепым толковать бесполезно. Впрочем, слепые о нем слышали, а глухие видели — знали все.
