Георгий Гуревич - Мы — из Солнечной системы
— Посмотрю, конечно. — Профессор надевал халат, протягивал к ультрафиолетовой лампе руки, загорелые, как у всех медиков, и говорил Киму со вздохом:
— Все равно, юноша, если человек свалится с крыши, он разобьется обязательно. А мы рассуждаем, куда подложить подушечку: под спину или под голову? Голову сбережем, ударится спиной. Уж если падает, значит, ударится…
Лада ударилась головой.
Однажды поутру — декабрьское утро было, с пушистым снегом, незапятнанно-белым, словно страница для неначатой поэмы, — Нина с волнением вбежала в лабораторию:
— Скорее, скорее, ей хуже! Ей совсем плохо!
Лада (бывшая Лада) лежала в постели, остекленевшим глазом смотрела на неразгибающуюся руку, невнятно бормотала что-то. Ким понял с одного взгляда: паралич.
В этот день торжественная, розовая от волнения Елка вручила ему запечатанный конверт.
Вот что они прочли вслух:
«Москва, 9 сентября 304 года.
Я, Лада Гхор, прошу вскрыть это письмо в случае моей смерти, тяжелой болезни или при ослаблении сознания.
Я пишу в самом начале опыта, будучи молодой, здоровой, в здравом уме и твердой памяти.
Прошу моих товарищей неукоснительно выполнить мою волю. Кима назначаю ответственным.
Я не хочу жить без Гхора — моего любимого мужа.
Если к моменту моей смерти еще нельзя будет оживить его, не торопитесь восстановить меня. Пускай моя ратозапись хранится, пока ведется подготовка, и пусть нас с Гхором оживят одновременно.
Если же Гхора можно будет восстановить раньше моей смерти и та ужасная старуха, в которую я превращусь, еще будет жива, не показывайте ее (меня) Гхору и не говорите ей (мне), что Гхор уже жив.
По секрету от нее восстановите по ратозаписи и отведите к Гхору молодую Ладу.
Пускай старуха доживает свой век, но не заставляйте ее (меня) мучиться слишком долго. Как только придет дряхлость или неизлечимая болезнь, будьте милосердны и отравите меня. Не продлевайте моих мучений из ложной жалости.
Лада.»Нина всхлипывала на груди у Тома. Прямая, как струна, Елка, отвернувшись, кусала тонкие губы.
— Вот и конец! — думал Ким. — Вот и все!
Было нестерпимо грустно, и не утешала ратозапись в свинцовой коробке. Та, будущая Лада, казалась другим человеком, почему-то черствым и фальшивым, безжалостным к несчастной старушке. Впрочем, еще неизвестно, удастся ли копия? А Лада подлинная кончает жизнь. Все позади:
«Вот-вот откроется дверь, и войдет необыкновенное…»
«Кимушка, не тревожь себя, будь мужчиной, не звони!»
«Вы черствый, черствый старый сухарь!»
«Вот тут у меня саднит, под ребром, сегодня…»
Все позади! Все в прошлом!
По привычке зачем-то обеззаразив руки ультрафиолетом, Ким вынул яд.
— Елка, ты сестра. Как твое мнение?
— Я бы тоже не хотела жить на ее месте. Но я не смогу, сил не хватит (рыдание). Ты сам, Ким… Ты ее… Да?
Ким кивнул. И на этот раз самое тяжкое он брал на себя.
Но тут Сева кинулся к нему, схватил за руки.
— Стой, Ким, не безумствуй. Это же преступление… Врач не имеет права. У тебя отберут диплом. Приговорят к пожизненной скуке.
— Пусть отберут. Пусть приговорят, — сказал Ким упрямо. — Лада мне поручила. Я выполню…
— Лада не имела права распоряжаться судьбой старушки. Глупость какая: «Отравите, когда состарюсь!» Сейчас надо спросить.
— Но она не соображает…
— Значит, она другой человек. Она передумала.
Ким в замешательстве опустил руки. Где тут правда? Сева воспользовался нерешительностью:
— Нинка, зови скорей Гнома! Он решит.
Прочтя завещание Лады, маленький профессор сказал строго:
— Двойку вам всем по медицинскому праву. Что вы знаете о самоубийстве?
— Самоубийство-трусость, — сказал Том. — Это дезертирство из рядов человечества.
— И глупость, — добавила Нина. — Помутнение.
— Нет, молодые друзья, истории вопроса вы все-таки не помните. О самоубийстве была целая дискуссия в начале первого века. Тогда еще вырабатывались нормы свободной жизни и были горячие головы, закружившиеся от свободы. Дескать, свобода — это полное удовлетворение желаний, и, если не хочется жить, свободно уходи. Но другие возражали: «Человек свободен делать все, но не в ущерб обществу. Самоубийство-ущерб. Потому что каждый из нас должник перед обществом. Оно учит, растит нас и кормит лет до двадцати пяти, мы ему должны двадцать пять лет труда». И принято было решение: «Никто не имеет права уйти из жизни, не проработав двадцати пяти лет». Даже были установлены специальные суды тогда для несчастных, обиженных судьбой калек. И форма выработалась: «Ввиду того что общество не сумело обеспечить мне счастливую жизнь, прошу освободить меня от обязательств…»
— Вот Лада и просит освободить ее.
— Не просит, а просила. В молодости. Но молодой Лады уже нет.
— А старая не может решать. Но разве ей лучше жить дальше?
Зарек был в затруднении. Он немилосердно терзал свою шевелюру.
— Мне кажется, друзья, тут совсем другой вопрос, но тоже из медицинского права: может ли врач лишить жизни неизлечимого больного? Как там написано в учебнике? Сева, ты же сдавал недавно.
— Врач не имеет права лишить жизни больного ни по его просьбе, ни по просьбе родных, ни по собственной инициативе в целях милосердия, — отбарабанил Сева, — потому что никто не может знать скрытых сил организма и никогда нет уверенности, что болезнь не примет благоприятного течения.
— Но… — переспросил Зарек.
— Что-то не помню «но».
— Есть «но». Врач не имеет права лишить жизни, однако по решению консилиума из семи человек может погрузить больного в глубокий сон в надежде, что во сне организм справится с болезнью.
Консилиум состоялся два дня спустя, и в тот же вечер друзья Лады вкатили в ее комнату электроусыпитель.
Они говорили о лечебном сне, частоте тока, дозировке. Но должно быть, по их преувеличенно громким голосам и торжественно-грустным лицам больная догадалась. Глаза ее стали жалкими и испуганными, затравленный взгляд остановился на Киме.
— Больно будет? — с трудом ворочая языком, выговорила она.
— Это сон, только сон, лечебный, высокочастотный.
— Гхор как? — произнесла старушка.
Все хором начали ее уверять, что Гхор будет восстановлен вот-вот, сомнения все разрешены. Лада проснется совсем здоровая… и его приведут к ней.
Больная покачала головой.
— Ему… молодую, — выдавила она.
Всхлипывающая Нина спустила темные шторы. В полумраке монотонно загудел усыпитель. Усталая старуха закрыла глаза…
