Александр Тюрин - Сеть
Разгадка пришла вместе с шефом бюро Пузыревым. Он меня встретил недовольным сопением, но известил, что в технопарке за время моего отсутствия завершилась биография еще одного ученого. Кстати, последний убиенный занимался преобразованиями каких-то сверхдлинных субэлектронных волн, из-за которых иногда в природе шаровые молнии родятся. Субэлектронщику стало хуже, а мне лучше, вот и разберись, где тут мораль. Пару деньков полежал в ванной, отмок, попил женьшеневки, потом отправился к врачу-костоправу. Врач хрустел костями. Это помогло. Хрустел-то он костями другого пациента, но я, наслушавшись такой музыки, понял, что лучше стать здоровым и идти домой. Попадись к такому доктору на сеанс, действительно потом ни на что не пожалуешься.
Приступив к выполнению служебных обязанностей, я уже ничего не скрывал. Каждому вколачивал страхи, когда пропуск проверял. Только в моих услугах уже не особо нуждались. И так все было известно, катались жуткие вести из уст в ухо. Эскадроны смерти, красные бригады, черные сотни и другие кошмарные темы надолго прописались в головах. Большинство прознавших про это дело репортеров настаивало на том, что нынче орудуют не какие-нибудь закоренелые преступники с четко очерченными целями, а юные сорванцы-консервы из группировки ГСДБ (Гитлер-Сталин — дедушки-братья) или романтики-калы из бандбригады «Батька с нами». Дескать, юнцы утверждают свою мужественность, вбивая клин в какую-нибудь голову с противоположной стороны баррикады. Получалось, что Файнберга принесли в жертву консервы, Веселкина — калы, субэлектронщика — опять же консервы.
Я стараюсь не попадать под струю самой свежей общественной мысли, которую испускают печатные, а точнее, непечатные органы. Поэтому притворялся (и очень удачно) олигофреном, чтоб не вслушиваться и не вчитываться. Даже невооруженным взглядом видно, что у малолетних калов, консервов и прочих крысят спинной мозг жидковат для таких заковыристых дел. Вовсе не для них думающие головы обладают такой притягательной силой. Прав Дуев, что всегда кого-то обсасывают, — но только не цветочки. Вчера крестьян, беспортошных феллахов всяких, которым некогда было помыться, смердов, рабов. Завтра роботов, чем они хуже феллахов? А сегодня доят тех, кто сидит в технопарках. Не знаю, что насчет жара души и нектара, но большие начальники-вурдалаки в финансовом отношении местную публику точно выжимают, как лимоны. Расцвести «лимонам» не дают, чтоб не стало тесно питающимся, насельникам администраций, кафедр, НИИ, НПО и прочих бюджетных контор. Однако же начальнички изводить и рубить под корень соперников-кормильцев, пожалуй, нынче не должны. Собственный овощ им уже не вырастить, а жить-то хорошо — ой как надо. Значит, наши привычные сосуны в этих ликвидациях, по крайней мере, главную скрипку не играют. Тогда кто? Тут и ставилась сама собой точка в моих размышлениях.
Кстати, через пару недель повстречал того уркана, который со мной дружил в СИЗО, не покладая рук и ног, вкус чьих ботинок я помню до сих пор. Видимо, пустили его отдохнуть от хорошего поведения. В универсаме на Васильевском встретились, я там водопроводным краном разжился. При этом, мне показалось, земляк меня не заметил, а я его «взял на мушку». Вначале такое обстоятельство никак меня не задело. Но потом, когда ему вместо меня достался приличный портвейн, откуда-то из мозжечка постучалась агрессивная мысль. Возьми-де кран, заверни его в приобретенную ранее газету «Правда» и получившимся украшением угости приятеля по кепке, так сказать, верни излишки. Появившись под видом обычной мысли, этот умственный порыв скользнул вниз, в сердечную мышцу, оброс там сильными чувствами, как ежик иголками, и показался хорош. Он уговаривал меня со всей убедительностью, что невмешательство в дела блатного элемента мне серьезно повредит. Закусает себя душа, истощится дух. Ладно, он меня уговорил, воодушевившись и вооружившись краном, да еще цепочкой от унитаза, я принялся преследовать человека с хорошим портвейном. Порыв на ветру распалился еще больше, мое образное мышление по десятку раз за минуту представляло, как врезается «газета» вместе со всей своей правдой в грязный затылок оскорбителя. Предаваясь таким светлым мечтам, выдувая губами звуки удара «Бух!
А-а-а!», я проводил своего подопечного с Наличной на Железноводскую. Там он юркнул через подворотню во двор. Экскурсия вроде бы стала подходить к концу, когда он двинул в какой-то подвал. Я, будучи по-прежнему на взводе, не отрываюсь. Пять ступенек вниз и — полутьма, воздух, напоенный гнилью, звенит от комариных концертов, и вражеские летуны повсюду, наглые, как пэтэушники после выпускного бала. Ящики раскинулись упорядоченно, штабелями, и раздольно, россыпями. Подвал, судя по интерьеру, имел отношение к заведению жрального типа, которое умерло грязной смертью из-за запрета санэпидстанции. Я не забывал о своей мечте, поэтому, огибая горные хребты тары, преследовал знатного зверя. Всего несколько метров вглубь — и сумерки стали тьмой со слабыми выбросами света из каких-то щелей, а залежи ящиков обернулись лабиринтом. Вот и чавканье башмаков моей добычи рассосалось во мраке, и огонек ее сигареты свернул за какой-то угол. Пожалуй, ошибочка вышла; приятель, в отличие от меня, нежится в родной гадской стихии. Стал я как тот вратарь, которому бьют пенальти, а у него грязь в глазах. Выход один — искать вход. И вот я пячусь назад, гордый, но озадаченный, как Наполеон в декабре двенадцатого. И вдруг шлагбаум. На моем горле устраивается ремень и начинает давить. Я в него даже не поверил, настолько был не готов к столь неприятному развороту. Но башка сразу опухла, как мяч под каблуком. Все было так похоже на сон типа «кошмар», что я не испугался и нашел, что противопоставить гнусному выпаду. Трахнул каблуками владельца ремня по сводам стопы, а потом смял ему локтем, наверное, не слишком здоровую печень. Ему бы сейчас не обращать на это внимания да и додавить меня, но злой, вспыльчивый нрав взял свое. Удавка ослабела, — видно, он стал держать ее одной рукой, а второй, увенчанной чугунным кулачищем, решил долбануть меня по затылку. Но я нырнул вниз и вбок, потому-то бронебойный удар, произведя ветер, только скользнул вдоль моей шапочки — как не узнать нрав приятеля. Взяв из положения сидя низкий старт, я высвободился и, больше того, перелетел через какую-то кучу. Я знал, что разгневанный блатарь так просто не пустит меня к свету, поэтому стал курсировать в темноте. Пути ветвились и петляли, пересекали груды гниющих ящиков и уходили под воду. Вскоре неизвестность полностью проглотила меня. Оставалась одна единственная ясность, что братья меньшие в состоянии пить мой сок на первое, второе и третье. «Закусан комарами насмерть в центре большого города!» — это сенсация. Однако я вряд ли смогу пожинать плоды своей популярности и нежиться в огнях фотовспышек и юпитеров. Хоровой писк был таков, что казалось — все тело стало сплошным ухом. Несмотря на мои мощные отмашки, достойные участника мамаева побоища, комары подошли вплотную и даже куртку пробивали своими хоботами. Я пытался вычислить, сколько еще продержусь в кусачей тьме, но тут обозначилась поправка к расчетам — некий шум, похожий на комариный писк, как тигр на кота. Удивительный шум скорее всего был родственником того, что бывает при продувке клапанов. Ой, как не хочется, чтоб этот «клапан» прыгнул мне на холку. Так я внутренне протестовал, что какой-то нервический спазм сделался. Конвульсии стали меня выжимать и выкручивать. Уже известный мне гномик ожил и побежал навстречу тапкам, а потом словно сорвался с прыжковой вышки. Покувыркался он еще, а потом прибился куда-то, приобрел устойчивость. Кстати, вся фигня, творившаяся с ним, как будто происходила и со мной (гномик — ЭТО Я?!), хлестнули прямо-таки прибойной волной свежие ощущения.
