Каору Такамура - Она (Новая японская проза)
Госпожа Какако, старшая сестра молодого хозяина, с метелкой поспешила ко мне и принялась усердно подметать остатний прах. Мы с ней, верно, когда-то встречались, но ее, весьма язвительную в речах, многие сторонились; сейчас я была рада хоть с кем-то словом перемолвиться.
— Давно не виделись с вами. Я — Сэнбон, Не навещаете нас совсем… — я старалась говорить возможно вежливее, но в ответ заслужила престранный выговор. Госпожа Какако злобно уставилась на меня и принялась сурово отчитывать:
— Эй, вы, Яёи, зачем газетой стучать стук-постук, когда время пришло предкам съеживаться?!
Я возмутилась:
— Я не Яёи, а Сэнбон!
— Ах, вот как! Значит, ты не Яёи, тогда кто ты вообще такая?!
— Говорю же вам, я — Сэнбон! Знать не знаю никакой Яёи!
До того меня уже назвал Яёи тот странный мужчина, вот я и разнервничалась, отчаянно настаивая на том, что я это я. Но госпоже Какако не передалась моя нервозность, она впала в задумчивость, а потом принялась задавать вопросы и сама же на них отвечала:
— Нет, здесь что-то не так… Уж не ты ли — молодая жена моего брага? Ах, вот оно как… Яёи гак и не пришлась у нас ко двору, она — совсем не то, что нам нужно…
Чтобы не слышать без конца этого треклятого имени, я решилась вставить свое слово:
— Что это за молодая жена? Кто женился-то? Ваш двоюродный брат? Значит, речь о вашей невестке. Так?
Она сердито воззрилась на меня, возмущенная, что ее посмели перебить.
— А-а-а, понимаю, понимаю… я, уж извините, добродушна и мягкосердечна… умная головушка всегда болит… Отчего-то глубоко мыслю… А вы — вот еще учитель нашелся!..
Голос ее звучал вяло, нерешительно, но и с каким-то даже трагизмом. Во мне откуда-то из глубины стало рождаться ощущение, что это вовсе не госпожа Какако, а моя матушка. Пришлось спросить:
— А может быть, вы — моя мама?
— Нет, нет. Я любила молодую жену моего сына, только сына у меня нет. И никогда не было. Дочки — все красавицы, а замуж повыйдут, красоты — как не бывало.
Пролепетав всю эту дичь, госпожа Какако поспешила убраться восвояси.
Вместо нее передо мной соткались пять тетушек по отцовской линии в красных траурных кимоно с короткими подростковыми рукавчиками. Они нелепо размахивали руками, их детские пояса оби смешно подпрыгивали в такт их побежке.
— Добро пожаловать, Сэнбон, деточка! Уже дедушка пришел.
— Он готовит творог тофу в кипятке.
Голова моя шла кругом, и я поспешила в зал Кануна Весны. Похоже, чтобы напомнить о себе, сюда странным образом явились все, кто когда-нибудь ел дедушкин творог. Вообще-то тофу в кипятке — еда самая расхожая, но дедушка превращал ее в праздничное угощение, готовя только в Канун Весны.
Поскольку в зале Кануна Весны царила зимняя стужа, мне пришлось поверх кимоно напялить красный свитер. Народ валом валил. В небольшую комнату — каких-то шесть циновок татами! — набилось несколько десятков человек. Дед, который умер лет в сто, водрузил на комнатную жаровню котацу особую доску, укрытую несколькими шерстяными одеялами, и прокричал в сторону кухни:
— Эй, Какако, детка, неси сюда электроплитку!
Люди только и мечтали что о твороге, и дед должен был появиться уже с кастрюлей готового тофу, а до той поры все видели только его руки, месившие соевую пасту, да слышали голос — его самого слов но бы и не было вовсе. Глянув на меня, дед спросил:
— Это ты, Сэнбон? Пришла все-таки. Подарить тебе старую книгу?
— Очень нужно!
Я грубила, как в детстве, из чувства протеста, и странным образом ощутила успокоение. Еще не обойдя всех здешних залов, я уже была сыта по горло — захотелось обратно домой.
У деда нос и глаза — точь-в-точь, как у всех Савано; ни единой родинки, ноздри узкие — видный мужчина, одним словом.
Нынче разве что в развеселом киотоском квартале Гион помнили рецепт вкуснейшего тофу в кипятке. Дед, известный гуляка, там и научился его готовить и теперь на старинный лад сладким голосом зазывалы, улещивающего прохожих, окликал своих кухонных подмастерьев:
— Эй, Какако, детка-сестрица, не подашь ли мне чуток сои!
Но госпожа Какако, сосредоточенно морща лобик, вбегала с криком:
— Да как же можно?! Где это видано, чтобы захудалые родичи из младших семей не приветствовали нынешнего главу рода!
Она приходилась ему старшей сестрой и, хотя, выйдя замуж, жила в чужой семье, продолжала считать себя насельницей родовой усадьбы. Ей все чудилось, что младшие родичи да и прислуга важничают не по чину, и она то и дело их осаживала. Своими замечаниями она вполне сознательно изводила людей; всякое возражение вызывало ее страшный гнев. Сегодня, самоуничижаясь напоказ, она вместо красного кимоно нацепила кухонный передник.
— Нигде и никогда, даже на двухсотлетних поминках, не потерплю непочтения! Ишь, думают, они нам ровня, нос стали задирать, худородные!
Она злобно водрузила на стол бутыль с остатками сои, пошла, было, назад, на кухню, но передумала и вернулась; во взгляде ее сквозило какое-то затаенное желание. Чинно усевшись напротив женщин, притаившихся на своих местах, она вдруг состроила гримасу, точно готовясь отпустить сальную шутку, и заговорила, обращаясь ко мне:
— Правду сказать, семейка твоя хороша! Сколько мы вас поддерживали, собственного сыночка в местную школу отдали, а ваш — гляди-ка! — в Токийский университет поступил. Да и должок за вами остался! И землю у нас после войны отобрали… А что сын ваш важничает, так за то извиняться не надо, пусть его. Мне-то что? Так, к слову пришлось, считай, пошутила я. Подходящая шутка для двухсотлетних поминок, правда?
Я поднялась, собираясь уйти. Моему терпению пришел конец. Но тут вбежал молодой хозяин. Похоже, он все слышал и всерьез рассердился.
— Опять ты за свое, Какако!
Та вскинула, было, брови, но потом смиренно потупилась. Но молодой хозяин продолжал бушевать:
— Да, ради двухсотлетних поминок я поистине терпелив. Мне принадлежит замысел этого празднества. Пусть все эти дальние родичи — дурачье дурачьем, но я себя сдерживаю. А ты что себе позволяешь?! Вышла замуж в чужую семью, значит, нам уже и не вполне родня. А злиться нечего! Накажу тебя за дурные замашки, ты будешь птицей, Какако!
Он никак не мог остановиться, этот глава рода.
— Птицей, ты станешь птицей, Какако! На следующее двухсотлетие изволь прилететь в обличье пернатой. А до празднества тебе и дела нет, мне все приходится устраивать самому. Вот в кафе, что возле школы в Каникамомэ, специально пригласил феминистов, чтобы народ развлечь. Говорят, они нынче в моде, феминисты. Нанял троих, заплатил им как следует. Позвал и депутата городского собрания, велел ему напудриться да накраситься, точно девке; он настоящим феминистом смотрелся.
