Теодор Старджон - Умри, маэстро!
Сущая была мука. Если у тебя хватило потрохов убить человека, ты должен довести дело до конца. Латч был жив. Вне джаза от него было не продохнуть: на любом радио или музавтомате по всей стране гонят творения Латча. И внутри джаза не продохнуть — иногда прямо-таки его видишь!
…Клуб, играют нашу коронную мелодию, и софиты те же, что всегда, и джаз тот же, только теперь снаряжение Криспина стоит у рампы, в середине. Поворачиваются раструбы медных, выдувают свое «хуу-хаа», и потом соло Скида в «Дабу-дабай», и Мофф дает облигато на кларнете. Правда, Мофф не выходит к рампе. Он позади, как раньше был Криспин. Сам Криспин отбивает такт барабаннным шепотом, уставившись вверх и вдаль — как прежде, когда сидел во тьме, — и Скид такой же, как был: смотрит на свои пальцы… во всех книжках написано, что хороший гитарист не смотрит на пальцы, но думается, Скид этих книжек не читал… однако я вижу, что из-под опущенных бровей он следит за кем-то. Не за Криспином. Но еще больше, чем в других, Латч присутствует в Фоун. Отблески золотого света падают на ее лицо, уплывают, голова склоняется набок — густые волосы сваливаются вперед через круглое голое плечо, и выражение ее лица совсем прежнее, эта полуулыбка, выражение голода — словно Латч здесь, словно он смотрит на нее и никуда не исчезал.
«Дабу-дабай»… — наших фэнов эта штука просто гипнотизирует. Мы непременно начинаем с нее — иногда концерт передают по радио целых три раза по получасу, и мы каждый раз играем главную тему в начале и в конце. Всегда одну и ту же. Я часто думал: догадываются ли наши слушатели, которые преданно аплодируют при каждом взрыве «хуу-хаа», что мелодия всегда иная, что это… воскрешение. До восьми раз за вечер.
Поначалу я был уверен, что дело в медных, в их низах, где была особенная живая энергия. Понимаете, я сосредоточился на этой мелодии потому, что видеть Латча — видеть — можно было только здесь, хоть он и нависал над всем, что мы делали. Когда играли «Дабу», я сосредоточивался на ее звучании, а не на сути. Вечер за вечером дожидался этого номера и, когда слушал, отсекал все, кроме медных в низах. Слушал не ноты, а тональность, манеру — слушал Латча. Примерно через неделю уловил: вторая труба и тромбон. Я был уверен, что поймал верно: кроуфордовское звучание шло от них, когда звук был низкий и полный.
И поломал это дело. Запер тромбониста Карписа и трубача Хайнца. Понимаете, когда мы играли в Спокане, их поселили в одном гостиничном номере. И вот, однажды вечером они не поспели в клуб к началу концерта. Гостиница была вроде мышеловки — никаких пожарных лестниц. Из номера можно выйти только через дверь. И телефона нет. Узкая форточка и та закрыта наглухо и закрашена. Запереть дверь снаружи и замотать ключ проволочной вешалкой-плечиками, чтобы не поворачивался, было проще простого. Только через сорок минут коридорный выпустил парней на волю.
Я дважды прослушал мелодию без этих музыкантов, а потом спросил Криспина насчет всего этого. Он ответил кратко:
— Жиденько, но все равно настоящий Латч.
Именно так я и сам думал.
Ясное дело, разузнать, кто запер парней, не удалось. Я работаю чисто. Не узнали и кто в ответе за то, что две трубы и фагот по дороге в Сент-Луис отстали на много миль. Мы наняли автобус и пару машин — с нами был квартет и еще два вокалиста. И вот, одна из машин просто исчезла где-то позади, в тумане. Кто подлил воды в бензин? А, какой-то идиот на заправке — ладно, проехали и забыли.
На этом концерте главной мелодии вообще не было. Убрав троих музыкантов, я не послал в нокаут штуковину, которая была Латчем, а просто вышиб дух из оркестра. Так что ответа не получил. Я должен был найти сердце Латча и остановить его, остановить, чтобы оно больше не билось.
На второй вечер в Сент-Луисе кто-то прихватил контрабасиста Сторми, когда он спал, и измолотил. Парня отвезли в больницу и сейчас же нашли другого басиста. Не такого, как Сторми, но хорошего. Было слышно, что бас иной, но Латч оставался в оркестре.
До каких пор это могло тянуться? Временами казалось, что я вот-вот рехнусь. По-настоящему. Иногда хотелось спрыгнуть к столикам и бить слушателей наотмашь — чудилось, они могут знать, чего я ищу. Едва сдерживался. То, что было Латчем, могло включаться и отключаться в ходе номера, а я мог упустить это, напряженно прислушиваясь к одному инструменту или всему ансамблю. Кто-то мог понимать все — кто-то, сидящий в зале, — а я не понимал ничего. Временами думал, что теряю разум.
Я даже добыл нового пианиста на один вечер. Для этого пришлось уйти в город, но риска в том не было. Околачивался у консерватории, пока не зацепился за малыша, который прямо засиял, услыхав о Латче Кроу форде. Я действовал как настоящий открыватель талантов. Малыш был хорошенький, но прыщеватый. Зато правая лапа, как у пантеры, не хуже чем у Арта Тейтема[3] — или станет такой через несколько лет. Я рассказал Фоун о мальчишке, и что я его заманил. Изложил как надо. Ну, вы понимаете. Вы знаете старину Флука. И Фоун знаете с ее добрым сердцем… она не только согласилась принять малыша, она еще заставила Криспина пустить его на сцену на целый вечер!
Он вышел. И работал хорошо. Ноты читал как бешеный, сыграл каждую ноту, что была на бумаге, и сыграл верно. И много импровизировал — тоже как надо. Но для «Парней» он не подходил. А потом случилась забавная вещь. Она не относится к истории с убийством Латча. Малыш для нас не годился, но он был так хорош, что Криспин поговорил с Форуэем, нашим импресарио, и сегодня мальчик записывает пластинки, которые расходятся по три четверти миллиона штук. И все из-за того, что я устроил этот трюк, притащил парня, чтобы на один вечер Фоун оставила свои клавиши. Неплохо, а?
Однако в тот вечер я установил, что Фоун не была «сутью Латча», за которой я охотился. Джаз оставался группой Латча Кроуфорда и с другим фортепьяно, и все тут. Может, было бы правильно не давать Латчу прятаться — где-то среди моих острот и пошлятины. Хотелось вскочить на сцену, заткнуть эту музыку и завопить: «Вылезай, проклятая вонючка! Вылезай, и я до тебя доберусь!»
Я был рад, что это не Фоун. Если бы так, пришлось бы заткнуть ее, но мне бы это не особо понравилось.
* * *Но я его нашел. Я его нашел!
Он все время был рядышком — смотрел на меня, и я смотрел на него, но соображения не хватало, чтоб его увидеть.
Мы с вирусом «икс» его нашли. Вирус «икс» — что-то вроде гриппа и вроде дизентерии, и радости от него никакой. Он валил нас, как штормовой ветер. Я свалился первым, но пролежал всего два дня. А вот Мофф отрубился на две недели. Однако отменить пришлось только два концерта. Остальное время кое-как управлялись, иногда собирая что-то вроде полного джаза, иногда в сокращенном составе. И на время пригласили парня играть на гитаре — на инструменте Скида Портли.
